- Ты его заметил. Теперь он точно никуда не выйдет, - спокойно сказал Урувай. - Я пытался поймать своего сайгака за рога, но стоило мне где-нибудь затаится, как он уносился куда-то из моей головы. Вот такими вот скачками.
- Зачем тебе было его ловить? - спросил Наран.
- Знал бы ты, как иногда хочется мяса, - ответил друг. - Смотри! От этой травы у меня уже стал зеленеть язык.
Он показал язык, и вправду цвета свежей листвы. Наран отмахнулся.
- Как мне поймать этого плута? Я не хочу плясать, как эти полоумные шаманы.
- Я не знаю. Дай ему завладеть своим телом, и наблюдай тихонечко из угла. Может, тебе представится какая-нибудь возможность.
Урувай не раз был свидетелем танца Нарана. Сначала начинала двигаться нижняя половина, приплясывать на месте, словно мечтала согреться отдельно от остального тела. Потом присоединялся торс, и Наран начинал злиться, что у него снова ничего не получается с повседневными делами.
- Наверное, разум у него в хвосте, - как-то заметил Урувай. - Хвост начинает танцевать первым.
- Но у меня нет этого проклятого хвоста!
- То, что у тебя нет хвоста, ещё не значит, что он не танцует, - глубокомысленно заметил толстяк.
Настал день, когда они впервые не развели на ночь костёр.
- Этот свет режет мне глаза, - жаловался Наран, а Урувай вообще старался улечься от огня подальше, словно боялся подраться с ним за свою же шкуру.
Поэтому в конце четвёртого дня пути Наран с молчаливого согласия приятеля просто не стал доставать огненный камень из сумки.
Ночь опустилась на них, как наседка в гнездо, распушив над головой путников хвост. Урувай отложил в каменную сову, которую безуспешно пытался отчистить от земли, и объявил, что пора спать.
Накануне Наран увидел, как Урувай пытается приторочить к седлу найденный под деревом камень.
- Зачем тебе она?
- Я тоже хочу иметь себе ручную птицу. У тебя вот был когда-то гриф. А сова очень подходит мне по характеру. Я сам как сова.
Он нахохлился, и довольно правдоподобно ухнул.
- Он мне не ручной, - довольно неприязно ответил Наран. - Я многое бы отдал, чтобы никогда в жизни его не видеть. А, делай что хочешь.
Где-то там, среди облаков, иногда сверкали звёзды, как будто глаза неведомых зверьков среди пышной растительности, и скоро Наран стал теряться - на небо ли он смотрит вообще. Всё стало каким-то необычным. Он двигал подбородком, находил глазами силуэты лошадей, и казалось, что они не стоят, а лежат, бездыханные, прямо под его ногами.
Закутавшись в одеяло и пытаясь сохранить тепло, он вслушивался в дыхание Урувая. Наконец, когда отчаялся заснуть, сказал:
- Ты что не спишь?
Старательно извлекаемое из груди мерное дыхание прервалось.
- Ты, оказывается, тоже не спишь.
Наран не стал отвечать, и Урувай сказал:
- Лошади что-то волнуются.
Наран облизал губы и снова ничего не ответил. Трава рядом тихо шелестела, выпрямляя сломанные спины, выправляя раздавленные ногами людей и лошадиными копытами суставы. Он завозился, пытаясь превратить свою позу во что-то хоть немного удобное. Появилось отчаянное желание свернуться клубком.
- Мне кажется, мы забрались уже чересчур глубоко в дикую степь.
- Конечно, глубоко. Сомневаюсь, что в округе на переход верхом есть другие аилы. От тех гор приходит зима, и осенью, вот в это самое время, люди стараются держаться отсюда подальше. Так что она накроет нас самыми первыми.
Своими речами Урувай вырвал с корнем ростки сна, которые начали было зарождаться в сознании Нарана.
- Я не о том, - Урувай задумался, разворачивая мысль другим боком. - Мы позволили степи слишком глубоко забраться в себя. Такое чувство, что она наполняет меня изнутри. Я сейчас копался в своей голове и понял, что не помню, сколько синяков у меня было, когда мне было десять. А ведь тогда у меня было больше всего синяков. Больше, чем у кого-нибудь из ребят. Я очень этим гордился. Я тогда был самым неуклюжим.
- А должен помнить? - поморщился Наран. - Я бы такое с удовольствием забыл.
- Это же мои воспоминания! Кроме того, я всегда гордился своими синяками… Я стал забывать свою жизнь в аиле, понимаешь?
Наран хмыкнул.
- Это всё мышиный помёт. Конечно же, ты не будешь помнить, сколько у тебя было синяков в десять лет всю жизнь.
Урувай ничего не ответил, и Наран задумался. Действительно ли они теряют свою память, когда притворяются животными? У него вроде бы ничего не пропало… нужно посмотреть повнимательнее. Приглядеться. Но, всепогонщик Тенгри, как страшно!..
Наран обозревал свою память издалека, словно собственный шатёр с расстояния в десяток шагов. Все части шатра вроде бы на месте, и даже дети - маленькие его племянники, - носятся вокруг, играя в какую-то весёлую игру. Но что он увидит, если поднимет полог и войдёт внутрь? Много ли вещей обнаружит на своих местах?..
Как можно дальше отодвигая необходимость ковыряться в собственной памяти, накрывая её дырявым покрывалом всяких отговорок да смешков, он задумался об Урувае и о том, как свела их судьба.
Урувай с детства умел подражать птичьим трелям и голосам животных. За это его иногда брали в игры - в качестве куницы или сидящего в кустах глупого перепела, в которого пускали затупленные стрелы или кидали камни. Ему были не по нраву такие игры, тем более, что сам он не мог взять в руки даже дубину без того, чтобы не отбить себе палец. В детстве он был круглым и похожим на овечий шарик или на набитую пухом подушку. Все попытки отца научить его ездить верхом оканчивались неудачей. Поговаривали, что один раз, особенно неудачно слетев с очередного жеребёнка, он ударился о землю и взлетел обратно в седло. Правда, после этого свалился уже на другую сторону - прямиком в свежий лошадиный помёт.
Наран, пусть и не слишком усердствовал, но всё же был одним из тех, кто участвовал в такой "охоте". С Уруваем они тогда не перемолвились и словом, поэтому какой-то частью воспалённого мозга он сумел удивиться, увидев мальчишку у входа в свой шатёр. Там стоял тяжёлый дух лекарств, дух боли и отчаяния, и Урувай остановился в нерешительности, щуря глаза и пытаясь разглядеть в темноте хоть что-нибудь.
"Наверное, пришёл надо мной посмеяться," - подумал Наран. - "Теперь-то по сравнению со мной он выглядит куда симпатичнее".
Глаза сами собой наполнились слезами.
- Плачешь? - спросил Урувай, подползая ближе и виляя задом, как собака.
Он разгрёб себе место среди одеял, отпихнул подушку. Уселся возле головы Нарана. Наран хотел отвернуть лицо, но не смог пошевелиться.
- Я тоже иногда плачу. Плохая вода накапливается в тебе, когда ты думаешь о плохом и выходит наружу, - мальчишка двумя пальцами оттянул вечно припухшие веки. - Это полезно плакать. Только мой деда не любит слёз и всё время порет меня прутиной. Тогда из меня выходит ещё больше плохой воды.
Наран промолчал, и Урувай продолжил:
- А я всегда думаю о плохом. Мой деда говорит, что я похож на червяка. Ещё не умею обращаться с оружием, - сказал он с какой-то странной, перевёрнутой гордостью. - Один раз моя собственная стрела, вместо того, чтобы полететь вперёд, полетела назад и ударила мне в глаз. Знаешь, как было больно? Я тогда рыдал целый день.
От воспоминаний у него из глаз брызнули слёзы, и Наран, вглядываясь в тёмное пятно, в которое превратился толстый мальчишка, отчаянно пытался высушить свои.
- Ты что, настолько криворукий?
Голос изменился до такой степени, что напоминал звук, с которым одна кость стучит о другую.
Урувай с готовностью выставил свои руки.
- У меня одна короче другой. Зато я умею играть на морин-хууре. Деда меня учит, когда у него хорошее настроение. Вернее, как говорит мама, когда его не кусает за пятку гадюка.
- И тебе не попадают в глаз струны?.. Наверное, когда ты играешь, рядом дохнут кони.
Слова Нарана ударили толстого мальчишку в голову, будто лошадиное копыто. Он раскачивался из стороны в сторону, и лицо, как листик лопуха, из которого дети делают фигурки зверей, складывалось то в плаксивое выражение, то в глупую улыбку.
Наран подумал, что, наверное, он где-то слишком нагрубил, но попросить прощения в голову ему не пришло.
С того дня Урувай заходил каждый день, сидел рядом с ложем и пускал по разному поводу то слёзы, то слюни. Много разговаривал, не ожидая, что Наран начнёт ему отвечать. Больше никто из детей Нарана не навещал, а смех бывших приятелей по играм он часто слышал снаружи - где-то в отдалении, где они упражнялись в стрельбе из лука по собакам и мелким грызунам…
И тут Наран вдруг осознал, что не помнит, какой узор был на его шатре. Красного ли он был цвета, или синего, такого, как небо в ясный летний день?..
- Знаешь, мне кажется ещё, что мы не замечаем чего-то важного, - прервал затянувшееся молчание Урувай.
- Чего же? - раздражённо спросил Наран. Шатёр стоял у него перед глазами. И всё же - красное, как пламя или цвета воды?..
- Опять не так… кажется, что что-то важное стало для нас не важным.
- Ты говоришь, как гнилой старец из одной из своих сказок.
- Да, да, я знаю… ты слышишь этот шум? Топот копыт, как будто надвигается целый табун?
Наран хотел выругаться, но вдруг понял, что на самом деле слышит. И ещё что слышал его весь день, как будто целое войско кузнечиков крадётся за ними следом в траве. То, что днём он принял за гром, не замолкало с тех пор ни на минуту. Ни одна гроза, даже самая свирепая, не может так долго рвать глотку.
- Мне кажется, я различаю даже ржание, - сказал Урувай. - Что же это может быть? Смотри, наши кони им отвечают!