- А ты нас потом найдешь? - осторожно спросила Эмма.
- Конечно. У меня прекрасная память на дорогу. Правда, я не совсем уверен, что мне захочется возвращаться.
Не дожидаясь ответа, он выскочил за дверь. Уже на улице Антон сообразил, что оставил свою куртку, но возвращаться не стал. К тому же холода он не чувствовал, напротив - улица окатила его волной тепла, не душного, но ласкового.
- Чертов город!
Антон с размаха пнул угол здания, за который поворачивал, и отшатнулся, вздрогнув: ему показалось, что здание было мягким, словно живое тело, и сжалось от его удара.
- Я просто сплю. Весь этот бред мне снится. Сейчас Настенька разбудит меня поцелуем и скажет, что пора вставать, ведь сегодня свадьба, а еще ничего не готово. Я ведь обещал ей вчера помочь…
Он брел, не разбирая дороги, бормоча про себя успокоительные слова, а Петербург скользил рядом, настороженно заглядывая в лицо темными провалами окон, гладя подошвы шероховатостью своих мостовых, и каждый памятник, мимо которого проходил Антон, поворачивал ему вослед каменную или бронзовую голову. Но он не видел этого, не смотрел по сторонам, пытаясь выплыть из бесприютной и бездонной тоски.
Однажды они с Настеной бродили по городу. Она была приезжей, с юга России, и смотрела на парадное великолепие северной столицы огромными восторженными глазами. А он пытался удивить ее, рассказать что-нибудь необычное из истории, но ничего подходящего припомнить не мог. Единственное, что засело у него в мозгу - то ли из книжки, то ли после какой-то экскурсии - история о том, как император Павел покрасил свой Михайловский замок в цвет перчаток его фаворитки - кроваво-бурый. И хотя он никак не мог вспомнить имени царской любовницы, он все равно поведал спутнице эту историю. А потом они добрели до этого самого замка, и он оказался оранжевым. Настена долго смеялась, сказав, что Павел явно страдал дальтонизмом, а Антон, смутившись, путано объяснял, что здание просто перекрасили при реставрации…
Что-то странное случилось с пространством - он понял это, переключившись с воспоминаний на окружающий его мир. Он никак не мог оказаться на Политехнической улице. От центра добираться сюда пешком часа два, не меньше. Эта тревожная мысль проскользнула, уступив место волне жгучего стыда и отвращения к себе, охватывавшей его каждый раз, когда ему доводилось оказаться в этих местах, случайно или по делу.
Ему тогда только-только исполнилось восемнадцать, он сдал на права и радостно гонял на отцовской 'копейке' - впрочем, неукоснительно соблюдая правила движения. Она выскочила непонятно откуда, вдогонку за укатившимся ярким мячиком, а он не успел затормозить. До сих пор стоит в ушах крик матери, не сумевшей удержать свою маленькую дочку. Вины Антона не было, его даже не судили. Он не нарушил ни одного правила или закона. Но разве сознание этого могло воскресить крохотную девочку в желтой курточке и красной юбке, могло успокоить или хотя бы чуть-чуть уменьшить муку ее матери?..
Питер, Питер, зачем ты привел его сюда, где каждый куст, каждая трещина на асфальте помнят его боль? Обычно она лежит глубоко-глубоко. Так, что он не вспоминает, не думает и забывает, как она может ранить, если вытащить ее наружу…
- Вы плачете, дядя?
Он порывисто обернулся на детский голос. Маленькая девочка в желтой куртке и красной юбке собирала букет из кленовых листьев. Кажется, ее звали Маша, Машенька - во всяком случае, именно это имя шептала припавшая к распростертому на асфальте телу женщина.
Почему-то Антон не испугался и даже не удивился - словно был готов к чему-то подобному.
- Я сегодня много плачу, малышка.
- А почему? Взрослые не должны плакать. Они должны быть сильными, чтобы детям не было страшно рядом с ними.
- Ты меня простила? Тебе сейчас не больно?
- Я не она. Но ей сейчас хорошо, и она не в обиде на тебя. Просто, тогда пришло ее время.
- А кто же ты?
Девочка не ответила, лишь тряхнула головой с огромным белым бантом и вложила свою крохотную ладошку в его руку, потянув за собой.
- Куда?
- Богу молиться, за тебя просить.
Антон покорно шагал, перестав вообще о чем-либо думать, что-либо воспринимать. Они миновали здание Политеха, белоснежное и величавое, словно дворец, в окружении высоченных голубых елей, и подошли к храму, небольшому, красно-кирпичному, с сияющим новенькой позолотой куполом.
У Антона были странные и неоднозначные отношения с религией. Оба его родителя, прожившие большую часть жизни в советском государстве, являлись убежденными атеистами, а вот Настена верила истово, соблюдая все посты, посещая все воскресные службы. А он метался между двумя этими крайностями, не зная, какую из них принять.
Двери храма были открыты. Оттуда доносился запах ладана и воска.
- Я тебя подожду здесь, - девочка остановилась у входа. - Ведь это будет твоя молитва, я не хочу мешать.
Антон кивнул и шагнул внутрь, не перекрестившись - так как забыл, что это следует делать (а Настены, которая могла бы напомнить, рядом не было). Даже здесь, в доме Божьем, что-то было не так. Звучала тихая музыка, но не песнопения - скорее, мелодия была медитативной. Все было пронизано солнечным светом, поскольку купол оказался прозрачным, и синее небо с улыбкой смотрело на лики святых и страдающего на кресте Христа. Горело множество свечей, и их огоньки не таяли, не терялись в солнечном свете. Не видно было ни священника, ни дьякона, но в воздухе плавно струился синий дым из кадила.
Не зная, как надо молиться, Антон опустился на колени перед иконой с распятием и зашептал слова, которые были выгравированы у него на серебряном колечке, подаренном Настеной:
- Спаси и сохрани, спаси и сохрани, Господи!..
Он повторял это, пока не перестал понимать, что говорит, пока слова не слились в одно длинное, бесконечное словосочетание: 'Спасиисохранигосподиспасиисохрани…' Время остановилось. Он почувствовал себя прозрачным стариком и в то же время ребенком: таким чистым, как будто только что появился на свет, и таким мудрым, словно прожил тысячу жизней. Тогда он поднялся с колен и вышел.
Девочка сидела на паперти и укутывала в кленовые листья куклу Барби с голливудской улыбкой, но в одежде придворной дамы 19-го века.
- Как зовут твою куклу? - Он присел рядом с ней на ступеньку.
- Натали. Наталья Гончарова.
- А где Александр Сергеевич? - усмехнулся Антон, довольный совей эрудицией.
- На площади, возле Русского музея. Хочешь, проведу, покажу?
- Нет, спасибо. Думаю, мне нужно возвращаться к своим.
- А мне кажется, еще не время! - Маша (или не Маша?) рассмеялась.
- И что же мне нужно делать?
- Ну, не знаю. Поспи, например.
С этими словами девочка засунула куклу в карман куртки, вскочила на ноги и побежала прочь. А Антон ощутил, как под напором непонятно откуда взявшегося ветра падает навзничь. 'Ох, и долбанусь сейчас головой об асфальт…' - успел он подумать, а потом глаза его закрылись. Или, вернее будет сказать, их кто-то захлопнул.
Он несся в поезде - молодой, беспечный, только что отслуживший в армии. Его должны были встретить так же хорошо, как и проводили: веселой пьянкой, где друзья будут хохотать и хлопать по спине, а подружки целовать в губы и тащить в койку. Но на перроне отчего-то не оказалось ни одного знакомого. А все, кто ему попадался, были на одно лицо, словно манекены, и очень напоминали кого-то. Через минуту его осенило: то были точные его копии, отличавшиеся друг от друга лишь одеждой и прическами. Даже говорили совсем, как он, - чуть растягивая слова на конце фразы.
Антону стало жутко. Он всегда хотел быть таким, как все, не лучше и не хуже. Чтоб была машина, как у всех нормальных, приличных людей, а в квартире стоял навороченный комп, как у соседа Коли с десятого этажа. Но никогда, НИКОГДА ему не хотелось, чтобы все были похожими на него. Антон изначально знал, что он всего лишь винтик, шестеренка, двигающаяся в огромном отлаженном механизме социума. Но ведь были те, кто управлял этим механизмом, и те, кто отлаживал его работу, и те, кто устранял неисправности. Если же все стали шестеренками, то скоро всё развалится - ведь ни один прибор не может работать без техников и ремонтников. А такие, как он, не способны двигаться самостоятельно и, тем более, вести за собой других.
'Я сплю. Сплю во сне - какое забавное ощущение… Значит, могу делать все, что захочу'. Антон подошел и со всей дури толкнул носильщика с таким знакомым, слегка приплюснутым носом, смотревшим на него кристально ясным и бессмысленным взором. Тот заколыхался, словно состоял не из костей и плоти, а из желеобразной субстанции. А потом рассыпался - пеплом, сухими листьями, черными лебедиными перьями. Обрадованный таким эффектом, Антон принялся крушить собственных клонов. 'Я единственный, уникальный, других таких нет и быть не может!..' Воздух стал обжигающе горячим, он царапал лицо и резал легкие.
И тут над ухом у него завибрировал голос - девчоночий, звонкий. Строчки были непонятными и невесомыми, они кружили голову и щекотали память:
Я люблю
тебя, ее, их
мертвых, живых,
своих? чужих.
Из плоти, из крови,
из смеха, из боли.
Из молитв, проклятий, клятв…
Я часть -
твоя, ее, их,
часть от части,
маленькая - не больше полушки,
осьмушки, двушки.
И все-таки целое -
как облако,
как дыхание твое на щеке другой.
Я рождалась тысячу раз,
а умирала девятьсот девяносто девять.
Девять, девять, девять…
Смехом, эхом, стихом
лягу к твоим ногам.
Я люблю их всех,
но тебя чуточку больше.