Женя задула коптилку и легла. Он слышал, как она повозилась под одеялом и затихла. Осторожно шевельнулся. Женя не откликнулась. Значит, спит.
И тогда он, молча, с размаху ткнул себя кулаком в здоровую щёку. Только сейчас сообразил, да? Что кровать одна, и она всё это время спала на полу? А жрал он эти дни чьё? Сколько он так валяется? Дни путались в счёте, но больше положенного - это уж точно. Спальник поганый, лёг на мягкое и ни о чём уже не думаешь. Так жар был - сам себе возразил он. А то тебе в жар не приходилось работать? Не сдох бы, дублёная шкура. Он осыпал себя всеми мыслимыми ругательствами, пока не заснул тяжёлым усталым сном…
…Он сам пришёл в пузырчатку. Как и было велено, после всего. И ждал надзирателя у двери, из-за которой доносился беспрерывный слабый то ли стон, то ли вой. И не сочувствие, а глухую тоскливую злобу чувствовал к вывшему. Пришёл, что-то дожёвывая, Грегори и загремел ключами, отпирая пузырчатку. Вой стих, как ключи загремели, так что добавки лежащий не получил. Он уже знал здесь всё и сам, не дожидаясь приказа, разделся, сложил одежду у стены.
- Знаешь, за что? - Грегори сосредоточенно разбирал висящие на стене цепи, выбирая нужную пару.
- Да, сэр. За мешок, сэр.
Грегори быстро обернулся к нему.
- За мешок, значит? Ну…
Обычно он смотрел себе под ноги или на руки надзирателя, но тут… не отвёл, не опустил глаз. Грегори смотрел в упор, но без злобы или издевательской ухмылки превосходства.
- Ну, раз за мешок, - повторил Грегори и усмехнулся одними губами. - Тогда иди сюда.
Он пошёл, чувствуя босыми ступнями, как шипы сменяются гладкими бугорками. Хотя и на них за ночь намаешься. Сам лёг, закинул за голову вытянутые руки. Знакомо лязгнули замки, и Грегори ушёл, погасив свет. Пока ложился, он заметил лежащего на шипах индейца, но разглядеть толком не успел, и ждал, что, как закроется за Грегори дверь, тот опять завоет. А вой этот как наказание лишнее. Но индеец молчал, только быстро надсадно дышал. Дурак, от такого тело только больше дёргается. Он не выдержал.
- Не трепыхайся, спокойно лежи.
- Опытный? - после долгого молчания спросили из темноты.
- Тоже станешь, - нехотя ответил он.
- Раб?
- Да.
- И давно?
Вопрос удивил его только в первый момент. Ну, как всегда. Индеец - значит, отработочный. Индеец-раб, так это после двух побегов.
- С рождения. А ты?
- Третий день.
Вот значит что, значит - после второго побега. А это клеймо, порка, и ещё на шипы положили. Тройное наказание. Тут завоешь. Не кожей, голым мясом после порки на шипах лежать. То-то кровью пахнет.
- А лежишь давно?
- Не знаю. Наверно - день. Сейчас ночь?
- Да.
Он старался говорить одними губами, но тело всё равно отзывалось болью на каждое слово. И всё-таки он спросил.
- Зачем срывался?
- Чего?
- Куда бежал-то?
- Не знаю, - индеец тяжело переводил дыхание после каждой фразы. - Везли в грузовике… поглядел… опять десять лет… и спрыгнул…
- И далеко ушёл?
- Нет, не знаю… - голос индейца прервался то ли стоном, то ли всхлипом.
Больше он парня ни о чём не спрашивал. А хотел спросить о резервации. Врали о них разное. Молчали долго, он не то что заснул - в пузырчатке не заснёшь, - а как-то оцепенел. И начал разговор индеец.
- Как это ты… с рождения раб… мать бежала, что ли?…
- Я питомничный. Не знаю родителей.
- Ты же не негр… они рабы… а ты как?…
- Не знаю, - он помолчал. - Так вышло.
- А здесь… давно?
- Четыре года вроде.
Ответил и сам удивился. Как он не заметил? Ему же тогда получается… уже двадцать четыре, наверное. Ещё год, и ему из спальников прямо в Овраг, просроченный, на первой же сортировке…
- Ты кто здесь? - донеслось из темноты.
- Скотник.
- Хорошо… в тепле… - индеец говорил всё тише, но зависть, рабская зависть к чужому куску…
Он усмехнулся этой зависти. А по коридору уже тяжёлые твёрдые шаги, и каждый шаг через пол бьёт по спине, по вытянутым напряжённым суставам. Звякнул замок, и вспыхнул ослепительный белый свет, заставивший его зажмуриться.
- Вставай, на дойку опоздаешь.
Как всегда, после пузырчатки он двигался с трудом, и пинки Грегори подгоняли его всё чаще. Уходя, он так и не оглянулся на оставшегося лежать. Рабу только до себя, не до другого. А ему и своего хватает…
…Эркин рывком приподнялся на локтях, вслушиваясь в тишину, и снова рухнул в сон, в душную тёплую темноту…
…Из пузырчатки на работу. Хоть он уже давно работал один, но раньше так не уставал. И в рабской кухне, как и вчера, место рядом с ним пустовало. Никто не занимал место Зибо. Место второго скотника. Он ел, не чувствуя, что ест, зная одно: не поешь - свалишься, свалишься - в тот же Овраг угодишь. И когда Грегори зашёл в рабскую кухню, он как сидел и жевал, так и головы не повернул. Грегори чего-то там приказывал, его это не касается. И вдруг - его кличка.
- Угрюмый!
- Да, сэр, - встал он из-за стола, глядя на свою миску. Дали б доесть хоть. Вроде всё равно, а как подумал, что не дадут, так захотелось…
- Ты теперь один?
- Да, сэр.
- Малец будет с тобой. С завтра.
Твигги приглушенно охнула, схватилась рукой за рот. И все за столом притихли. Грегори оглядел их, усмехнулся - краем глаза он приметил эту усмешку - и вышел. И никто ничего не сказал. И он весь день крутился один. А вечером рухнул на нары в пустом закутке, уже ничего не соображая и ни о чём не думая. Зибо уже нет, он один. Впервые за столько лет. Не в пузырчатке, не наказанный. Он лёг ничком, уткнулся лицом в жёсткие шершавые руки, распластался на нарах. Как ходил, так и спал, только сапоги скидывал, чтоб ноги не попрели. И когда кто-то за плечо его тронул, не сразу понял, что это. Даже испугался: не Зибо ли вернулся из Оврага?
- Кто?! Кто это?
- Тихо, - обжёг его горячий шёпот. - Я это, Твигги.
Твигги? Он оттолкнул её и сел на нарах. В закутке темно, и в этой темноте еле различим блеск её глаз. Как же это она пробралась из барака в скотную, и ни один надзиратель её не застукал? Ловка баба! И чего ей не спится?
- Ты? Зачем?
- Вот, держи.
Что-то жёсткое ткнулось ему в руку, и он машинально сжал пальцы.
- Что это?
- Хлеб. Ешь.
- Зачем? - тупо повторил он.
Третья бессонная ночь лишила его остатков сообразительности.
- Ты ешь, ешь.
От Твигги пахло потом и мылом, и от неё как от печки шло ровное душное тепло. Он попытался отодвинуться от неё, но в закутке слишком тесно, а Твигги - нет, Прутиком она была очень давно. Он ничего ещё не понимал, а его челюсти перемалывали чёрствый крошащийся ломоть рабского хлеба.
- Я ещё принесу. И постираю тебе.
- Чего тебе от меня надо?
Твигги всхлипнула.
- Сынка моего к тебе отправляют. Ты уж не неволь его.
- Чего-чего? - стало до него доходить. - Это я буду надрываться, а он что?…
- Что ты, что ты, - заторопилась Твигги. - Он старательный, что скажешь - всё сделает. Так дитё ж он, силёнок никаких. Кровиночка моя…
Она заплакала. Он чувствовал, как сотрясается её тело, слышал всхлипывания. И молчал. Что он мог ей сказать?
- Ты уж хоть к быку его не посылай, Угрюмый. И… и ко мне его отпускай, ну хоть иногда. А я с ним хлебца тебе передам или ещё чего. Ты только скажи ему, а я уж расстараюсь.
Наобещала. Он угрюмо дожёвывал хлеб. Будто она кладовкой командует и может что-то давать кому хочет и когда хочет.
- Уйди, а, - попросил он. - Я после пузырчатки, мне и без тебя погано.
- Уйду, сейчас уйду, ты не сердись, Угрюмый, я всё сделаю. Ты только… только ты…
- Ну, чего заладила? Договаривай и выметайся.
- Ты… ты ведь спальником был, - она остановилась, и он ждал, чувствуя, как леденеет, наливается холодной тяжестью лицо, а она уже продолжала, - если приспичит тебе, не трогай моего, ну прошу тебя. Я помогу, уговорю кого, ну сама… я ещё могу, Угрюмый…
- Уйди, - тихо сказал он.
И его сил только и хватало сейчас, чтоб не ударить её. Она поняла и с удивительной для её толщины ловкостью бесшумно исчезла. А он как сидел, так и повалился на нары и бил, бил кулаками по гладким отполированным телами рабов доскам, не чувствуя боли, пока не обессилел и заснул…
…Утро было пасмурным. Эркин проснулся, как только встала Женя. Полежал, пока она одевалась, а когда она ушла на кухню, откинул одеяло и сел на постели. На стуле у кровати лежали его штаны и рубашка. Он оделся, посидел ещё на краю кровати и осторожно встал. В сером утреннем полумраке пошёл на кухню. Женя возилась у плиты. Оглянулась на стук двери и улыбнулась.
- Доброе утро. Ну, как ты?
- Доброе утро, - он улыбнулся в ответ. - Хорошо. Совсем хорошо.
От огня сумрак в кухне не серый, а тёплый красноватый. И от запаха еды сладко щемило под ложечкой.
- Пойду Алиску будить, ты пригляди за плитой, ладно?
Он кивнул, и она пробежала в комнату. Эркин подошёл к плите и приоткрыл топку. Та-ак, она бы ещё полбревна заложила. Осмотрел прислонённые к плите сбоку поленья. Крупно колоты, под большую топку. В имении мельче кололи. Но он нащепает лучины, было бы чем. А пока… он взял пару поленьев потоньше и подложил их. Зибо, покойник, спасибо ему, многому выучил.
- Эркин.
Он оторвался от огня, обернулся к ней.
- Я ж к плите не подойду.
Он захлопнул дверцу и отошёл к окну. Алиса, сопя и фыркая, умывалась у рукомойника. Женя, быстро переставляя кастрюли и не оборачиваясь, командовала.