- Отчего же с пустыми, - вступил в разговор Ожиг Станятович. - Он ведь и подарки затребует. Скажет, поистратился, дескать. А пока сбираешь их - пои и корми.
- Будут, - многозначительно пообещал Константин, и хищная недобрая улыбка осветила его усталое лицо. - Да и корма пообещать надо. Пусть ждет, пока я ему подарки собирать стану. Ну а коли не понравятся - пусть не обессудит. Народ у меня бедный, казна - скудная, опять же недород прошлый год был. Откуда же богатство взять? Сроду у меня его не было. Сам вон и то боле пяти портов не имею. Опять же и трон у меня, - он похлопал по спинке кресла. - Из дерева сработан, а не из золота, как у него самого. Посему поступим так. О том, что мы знаем, куда он половину своих туменов отправил, - молчок!
- А коль сам скажет? - кашлянул в кулак Ожиг Станятович.
- Коль сам - перепугаться надо будет. Ты, боярин, уж расстарайся тогда - очи вытаращи, руку напряги, чтоб тряслась, платом с лица пот утри, губами пошлепай, будто сказать что-то хочешь, да сил нет, потому как не то что говорить - дышать нечем, - пояснил Константин.
- Так это не мне, а Пестерю надобно, - заметил Ожиг.
- Нет - тебе! - твердо поправил его государь. - Именно тебе. Пестерь не поедет вовсе. А коли спросят про него, то скажешь, что за дерзкие речи против хана царь лишил его милости.
Пестерь не хотел, но так получилось, что после этих слов Константина посол - ах, да, бывший - изобразил все то, что государь только что рекомендовал боярину. Глаза его расширились, сказать что-то хотелось, и очень многое, да вот беда - дыхание перехватило. А для полного соответствия царским советам он трясущимися руками достал плат и вытер со лба выступившую испарину. Сон-то сон, но какой-то уж он… Проснуться бы побыстрее, да никак не получалось.
- Тебе же благодарствую, боярин, - между тем обратился к нему Константин. - Славно ты с ним речи вел. И честь царскую не уронил, и выведал многое.
"А почто тогда милости лишаешь?!" - хотел завопить экс-посол, но промычал совсем иное:
- Да я завсегда для тебя, надежа-государь… - а в глазах мучительный вопрос: "За что?!"
Однако Константин сумел прочесть его и тут же ответил:
- В посольских делах, которые сродни торговым, и обмануть не грех. Но теперь нам совсем иначе с ним говорить надо. Дерзить не след - просить токмо, требовать нельзя - поклоны угодливые бить требуется, грубость как должное принимать, да еще благодарить за нее. Мол, спасибо, что по правой щеке ударил, теперь на вот тебе левую, по ней пройдись, да осторожно - длань свою не зашиби. Щетиниться как еж негоже - стелиться ласково требуется. Ведаю, что оное противно душе твоей, Ожиг Станятович, ох, как ведаю. Но ты сумеешь себя превозмочь, а в Пестере, боюсь, гордыня взбрыкнет, да в самый неподходящий для того миг. Пусть не за себя - за Русь униженную да за государя своего, но делу общему от того поруха приключится. Уж больно прямая спина у него - сломаться может. Так что придется тебе, боярин, свою сгибать.
Пестерь насупился, помял плат в руке и неожиданно даже для самого себя понял, что и тут Константин Володимерович прав. Даже не понял, а скорее почуял. Он ведь и впрямь сможет терпеть лишь до поры до времени. А как пробьет час - не выдержит душа, взовьется на дыбки, аки конь необъезженный, да копытом, копытом.
И тут же в убаюканном кроткими, покорными и льстивыми речами хане немедленно проснется и подозрительность, и недоверчивость, и прочее. Они и без того в нем не спят - умен, басурманин, ох, как умен, но тут уж и дремать перестанут. Нет, все-таки даже если это и сон, то царь и в нем не сплоховал. Наяву - мудр, а во сне - тем паче.
- Справедливо рассудил, государь, - произнес он. - Твоя правда, не вытерпеть мне таких поношений.
- А ежели нехристь спросит, почто ты сам полки в его сторону ведешь? Али мыслишь, что он о том не сведает? - спросил Ожиг Станятович.
- Еще как сведает, - подтвердил Константин опасения боярина. - Бату в глупцы записывать - все дело на корню загубить. Но объяснить это легко. Мол, мы свое слово честно держали, а вот он - не всегда. Оттого и опаска у нас. Опять-таки не ведаем - согласится он или как. Новый уговор меж нами не то что не подписан, но даже и не составлен. А коли и согласится Бату, все едино - полки эти русскому царю в Булгарии понадобятся. С ними ему гораздо легче хана Абдуллу уговаривать. Известно, что человек гораздо податливее становится, если над его головой клинок занесен. Вот так ему и ответь.
- А про княжича юного? - напомнил Ожиг Станятович.
- И про него забывать не след. Напротив, раз уж я на такие уступки ради внука готов пойти, значит, все помыслы только о нем одном. Потому старайся разговор все время на него завернуть. Заботится, дескать, государь, как он там? Живой ли? Здоровый ли? Ну и всякое прочее. Проси, чтоб Бату сразу тебе его передал. Коли откажется - умоляй слезно, ну а уж нет, так нет. Тогда предложи на Яике обмен сделать.
- Может, потребовать, чтоб он его хоть показал? - предложил боярин. - Вдруг на самом-то деле и показывать… - и тут же испуганно осекся, заметив, как побледнел с лица государь. - Я к тому, что, может, хворает он, - поправился неловко.
- Хворает, - после недолгой паузы глухо подтвердил Константин, почти сразу справившись с секундной слабостью. - О том и я и вы ведаете - раны у него. Но требовать ничего нельзя - только просить. Откажет - ни в коем разе не настаивать. Мои люди уже выехали, но в стане у Бату им гораздо тяжелее придется, так что пускай княжич подальше от него будет.
- Что на словах передать - уразумел, - кивнул Ожиг Станятович. - Хотелось бы еще об одном узнать. Поверь, государь, - прижал он руку к сердцу. - Не из любопытства праздного вопрошаю - для дела знать надобно, ибо неведомо оно - в какую сторону все повернется. Тайное поведай. Сам-то ты что мыслишь о своих? Я к тому реку - цену каку за них готов уплатить?
- Жизнь отдать - могу, - вздохнул Константин. - Но - свою. - И отчеканил: - Русь же на родичей менять я не намерен. Нет у меня такого права, да и было бы - все одно - не стал бы!
Наступила неловкая пауза. Что говорить, коль все обговорено?
Но боярин нашелся, вспомнил:
- А… Святозар?
- И его тоже повидать попросите. Мол, пусть сам свои требования вслух произнесет, да расскажет, как он наследство при живом отце делить удумал, - почти зло произнес Константин, но вновь почти сразу взял себя в руки и спокойно продолжил: - Однако и тут настаивать не след. Нет так нет. Остальным же, кто с тобой будет, как и прежде, дела свои тайные вести. Особое внимание пушкам. Освоили их поганые или нет - вот что мне интересно.
Константин и впрямь угадал все верно. Хотя нет - угадывают ведуньи в селищах, когда девке на суженого ворожат. В державных делах - иное. Тут расчет надобен, да чтоб с учетом всех тонкостей, чтоб не просто сошлось, но кирпичик к кирпичику легло, без щелей и зазоров.
На сей раз вроде так оно и вышло.
Бату, которого второе русское посольство застало по-прежнему под Суваром, действительно отказался. Причем чем мягче становилась речь Ожига Станятовича, тем жестче следовал ответ. Чем больше уступал посол, тем сильнее давил хан, доходя до совсем невозможного.
- Пускай каан в знак доброй воли вовсе свои ту-мены распустит! - не предлагал - повелевал Бату. - Тогда я поверю, что он не держит на меня зла. Кто хочет мира, не должен извлекать свою саблю из ножен. А с Абдуллой мне его помощь не нужна - я сам управлюсь. Еще день-два, и этот град падет, а за ним придет очередь и Биляра с Булгаром. Но если к тому времени твой каан не распустит своих воинов, то я пойду дальше. Скажи ему, что я милую только тех, кто готов покорно следовать у стремени моего коня. Что же до его сынов и внуков, то негоже говорить о родичах с чужим человеком. Пусть он сам придет в мою юрту, и тогда мы будем вести речь о них. Коли его помыслы чисты, то ему не нужно опасаться моего гнева. Но я начинаю уставать в ожидании дорогого гостя, а это нехорошо.
Ожиг Станятович угодливо склонился и убыл, заверив, что передаст все в точности. А вот дальше…
Бату поначалу даже не поверил, когда прибыл очередной гонец от Орду-ичена с донесением о том, что каан урусов продолжает приближаться и до Камы ему осталось всего два дневных перехода. Уж очень поведение Константина противоречило словам его же послов. Получалось, с одной стороны, тот вроде боится Бату, да так, что готов кинуть под копыта монгольских коней половину Руси, а с другой… Словом - не получалось что-то. Ты уж или так, или эдак, а то мешанина какая-то несуразная выходит, все равно, что вареную баранину прямиком в кумыс накидать.
Бату задумался. Мыслил долго. Посоветоваться хотелось, но с кем? Разве что с Субудаем, но, в конце-то концов, хан он или нет! Не к лицу ему просить у кого бы то ни было разъяснений каждого непонятного явления. Наконец он понял и облегченно засмеялся. Да ведь об этом же самом и посол говорил. Мол, нет у Константина теперь веры твоим словам, хан. Потому и не распускает он свои ту-мены, опаску имея.
И все равно выходило, что следует идти к брату, оставляя за плечами - ох, какой позор! - так и не взятый Сувар. От двух туменов Мультека осталась треть, а то и четверть, потери монголов приближались к двум тысячам, а что толку?
Жители города обливались потом и кровью, каждый вечер оплакивали погибших, но утром, утерев слезы и стиснув зубы, вновь и вновь шли на крепостные стены, меняя ночную смену защитников и не собираясь сдаваться на милость победителя, да и не веря в нее.
Разумеется, полностью снимать осаду он не намеревался. Под городом он оставит тумен брата Тангку-та, но, как ни крути, сам-то Бату уходил несолоно хлебавши. Сознавать это было горько и обидно, но другого выхода, как идти на соединение с туменом Орду, не было.