Попробовал кто-то затянуть дрожащим голосом песню, чтоб ободрить самого себя перед битвой, но непривычно хмурый и серьезный Пелей так зыркнул своими глазищами, что певец вмиг осекся. И вновь наступила тишина, нарушаемая лишь нескончаемой мерной барабанной дробью.
Глядь, а перед каждой полусотней старшие забегали. Глядь, и Пелей перед своими тут как тут. Слово свое обсказал, как дальше им быть, что делать, да как чужая рать примется себя вести. Даже барабаны, пока их полусотник говорил, и то, казалось, стали гораздо тише стучать. Договорил Пелей и, обнажив свой меч, сызнова в строй нырнул, встав вместе с прочими в самом первом ряду.
А чужая рать и впрямь повела себя точь-в-точь как предсказывал Пелей. Даже чудно - вроде не похож на волхва их полусотник, однако ж выходит, что слово у него вправду вещее - все так и приключилось. В точности.
Тут и барабаны свой голос усилили, а им в такт мечи зазвучали. Ох и славно они звенят, когда металл о металл бьется. Это сотники и полусотники свою мерную музыку завели - у них щиты с умбонами, по которым они мечом и стучат. Умбон же из металла, потому и грохот такой.
Всего пять ударов нанесли сотники по умбонам. Шестой получился куда громче - присоединились десятники, у которых тоже щиты с умбонами. Еще пять ударов. Все. Теперь подключились и остальные, которые до того только считали. Звук, конечно, более глухой, потому как умбонов у них нет, а железные полосы, что наложены крест-накрест на каждый щит, да и металлическая оковка вдоль края не столь отзывчивы, зато в целом получалось куда громче - чай, весь строй наяривает. И снова надо отсчитать пять ударов, а на шестой сделать шаг вперед, причем непременно левой ногой.
Все, двинулись. Теперь так и надлежит наступать на врага - удар и шаг, удар и шаг.
Любим в первом ряду идет. Копья у него нет - только щит да обнаженный меч наготове. Зато на плечах у него сразу пяток положен - три на левом и два на правом. Однако тяжести он не испытывал. Во время учебы - там да, трудновато, поскольку товарищи позади отпускали - привыкай, ратник. Бывало, к вечеру рубаху скинешь, а на каждом плече здоровенный синячище. Но то учеба, а ныне, перед боем, иное - стараются помочь, придерживать, особенно те, у кого копья на правом плече Любима - ему мечом махать, так что нечего надсаживать попусту.
И так повсюду. Торчат копья из строя, как частые иглы из ежа. Не подлезть, не проломить, не прорвать. Сам Пелей сказывал, что в древние времена таким строем, как у них ныне, полмира завоевали. Фалангами они прозывались. Давно то было, ан до сих пор против такого строя противоядия никто не сыскал.
Любиму полмира не надо. Ему и в Березовке хорошо. Главное, чтобы их никто не трогал. А вот если попробуют, тут уж держись. Хорошо их учили, славные были учителя. Низкий поклон тебе, хмурый Позвизд! Здрав буди, веселый Пелей! Теперь пришло время показать все, что освоено, и не посрамят березовцы и прочие парни и мужики своих сотников и полусотников.
Правда, далее все было совсем не так, как во время учебы. Там полагалось убыстрять звон мечей о щиты и соответственно ускорять свой ход, потому как в чужую рать лучше врезаться с разбегу. Здесь же Пелеем и другими полусотниками по-иному было указано. Мол, надлежит дойти только до ошкуренных жердей, кои в землю вбиты, а они вон торчат, уже совсем рядом. Хорошо их видать, желтое на черном, не промахнешься.
Вот только непонятно это Любиму. Да и прочим тоже невдомек - к чему такая остановка? Однако коль команда последовала, стало быть, надобно ее выполнять, а своевольничать да перечить не след - не время. Это потом, ежели интерес не пропадет, можешь спросить у полусотника, а он тебе ответит, разъяснит все как есть, ибо всяк ратник должон понимать свой маневр. Так Пелей говорил, а ему воевода Вячеслав. Маневр - слово мудреное, нерусское, но что оно означает, им тоже хорошо разъяснили, а потому Любим позже непременно спросит полусотника: "А зачем такой чудно́й маневр понадобился?"
Но это потом, все потом. Сейчас же надо остановиться близ этих жердей. Остановиться и стоять. Так и сделали все дружно. Одновременно стих и звон мечей. Нет шага - нет звона. А вот уже и барабаны бить перестали. Тишина теперь над полем, мертвая тишина. Хотя нет, пока живая, ибо нет еще пока на нем мертвецов. Не появились они, а там как знать - вдруг и вовсе не появятся. Почему-то Любиму вдруг очень-очень захотелось, чтобы не было никакой битвы и не лежали потом на поле трупы на радость волкам и воронам.
Нет-нет, он не струсил. Чего бояться этих мужиков, сбившихся в перепуганную кучу. Сходство лишь в одном - у них тоже копья и такие же мечи, да и то не у всех, зато во всем остальном… Не гонял их до седьмого пота Позвизд, не учил их всяким тонким премудростям хитроумный Пелей. А ежели кто-то и пытался дать уму-разуму, то все равно не так хорошо, как Любиму. Не повезло им. Ох как не повезло. Да они это и сами чуют. Да что чуют - воочию видят.
Но только и о другом забывать не след. Сами-то они ни в чем не повинны. Даже отсюда, издали, и то видно, что они совсем такие же, как и березовские. И пусть совсем иначе прозывается их деревенька - хотя как знать, может, такая же Березовка, - и тиуна в ней тоже кличут иначе, да и у князя ихнего другое имечко - а все ж таки люди. Велели им, вот они и пришли.
Ежели отдадут приказ, тогда деваться некуда - придется идти и рубить. Сами виноваты. Не надо было супротив нашего князя меч поднимать, пусть и подневольно. И станет Любим протыкать их мечом и наступать на павших, не глядя и не сбавляя мерного шага. Но неужто нельзя обойтись без этого? Ведь остановился же строй, и смолкли боевые барабаны, да и копья вверх подняты.
Может, и впрямь обойдется, а?
А спустя час барабаны вновь забили, но уже иначе. И Любим обрадовался, хотя именно эту команду выполнять тяжелее всего, да еще на кочковатом, неровном поле, потому как надлежало пятиться. Ну ничего, сзади друзья поддержат, ежели что. Зато сечи не будет. Отложили ее пока, а там как знать…
Двое суток длилось ожидание. Слухи ходили, что князь Константин, не желая проливать руду простецов и дружинников, равно жалея как своих, так и чужих, вызвал на переговоры своего двухродного сыновца Ингваря, и, ежели тот согласится на те условия, которые выскажет рязанский князь, ратиться не придется вовсе.
Однако перемирие перемирием, а ночную сторожу выставляли регулярно, как и полагается, и не напрасно - время от времени отлавливали беглых. Нет-нет, из их рати не удрал ни один человек. В стане победителей, пусть даже только будущих, дезертиров не бывает, а вот из мрачной темноты, знобко шевелившейся от холода, изредка выныривал кто-либо из продрогших насквозь мужиков и просил милости, умоляя отпустить его подобру-поздорову. Таких отводили в особое место и бдительно сторожили, но поначалу кормили похлебкой и кашей. Похлебка, конечно, остыла, да им и такая в радость. Только и слышалось: "Спаси Христос".
А спустя двое суток опять забили барабаны. И снова Любим не мешкая занял свое место в строю. И вновь Пелей, выскочив вперед, стал давать своей полусотне разъяснения, ибо такой команды на учениях березовцы никогда не выполняли.
Но вот наконец встал их строй с сомкнутыми щитами по обе стороны от дороги. Одни на правой стороне, другие - на левой. Проход меж ними - сажени две, не больше. Одним словом, маленький проход, совсем узкий. К тому же каждый из ратников навстречу друг дружке свое копье склонил, и получилось будто два ската у диковинной крыши. Пройти под ними в полный рост можно еле-еле, да и то если невысок. Сам Любим непременно бы нагнулся, иначе никак. Да и добрая половина из его десятка тоже.
В тишине и молчании стояли около часу, а затем к краю строя подошла толпа мужиков, которую расторопные дружинники тут же принялись торопливо сортировать - лет до тридцати в одну сторону, а прочих, постарше, в другую. Вот этих-то, что постарше, и пропустили через строй под копья. Поначалу шли они по узкому проходу медленно, боязливо втянув голову в плечи, то и дело робко поглядывая на стоящих по сторонам вооруженных ратников. Однако видя, что никто их не собирается ни рубить мечом, ни колоть копьем, осмелели и за какие-то полчаса прошли все.
Затем пришел черед конной дружины. Те, подъезжая к их строю, бросали на землю такие же продолговатые, миндалевидной формы, как и у пешцев, но значительно меньшие по размеру щиты, тяжелые мечи, копья, тулы со стрелами и луки, скидывали с себя бронь. И лишь после того, как у дружинника не оставалось оружия, скрещенные копья перед строем, загораживающие проезд, размыкались, и воин двигался дальше.
Иные плакали, проезжая. Такого обычая - прокатиться под копьями - на Руси отродясь не бывало, но тем не менее сердце дружинникам сразу подсказало: унижение. Сделать же ничего не могли. Вот и текли по щекам злые слезы. Не от обиды - от бессилия.
Правда, не все, как заметил стоящий чуть ли не в середине Любим, согласились так пройти. Больше половины остались у шатров рязанского князя, а почти три десятка всадников направились к обрывистому берегу Оки. Их никто не преследовал, даже не пытался, и те поочередно исчезали за крутым обрывом.
Лишь вечером на привале узнал Любим, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. Оказывается, наплели злые советчики худого молодому Ингварю Ингваревичу, вот он и разъярился на князя Константина Владимировича, ополчась войной на своего двухродного стрыя. И если бы не доброта последнего, простившего разорение посадов своего града Ольгова и постаравшегося решить дело миром, неизвестно как бы все обернулось.