– А что он умеет? Ну, помимо чтения книжек Капитана Майн Рида?
– Он, вообще-то, лесовик – из потомственных ловчих. Собаки, лошади, оружие, следы… шкуры и черепа – это уж прямо по вашей части. Граф ихний ему благоволил, так что грамоте он тоже учен. Перспектив же на продолжение семейной традиции у парня никаких, поскольку старый граф днями помре, а наследник охоту и все с ней связанное ненавидит лютой ненавистью, и неоднократно сулился извести самый дух ее…
– Вот как? И откуда ж ты, прелестное дитя?
– Из Витебской губернии, ваше благородие!
– Любопытно. Если судить по костюму, жизненный уровень пейзан Витебской губернии возрос за последнее время неимоверно…
– Парень выполнял прошлой ночью и нынешним утром весьма рискованное задание, Григорий Алексеевич, и то, что сейчас на нем – это, в некотором роде, казенная спецодежда.
– А как же насчет "эксплуатации детского труда", Павел Андреич?
– Расклад таков, что все прочие варианты – еще опаснее. Для мальчика, я имею в виду. И ему действительно лучше уехать с нами, поверьте.
– Верю, отчего ж не поверить. И потом, я ведь фаталист, в некотором роде – а не распознать во всех этих совпадениях перст судьбы решительно невозможно… Александр, вы поняли о чем речь? Экспедиция в Америку, в Русскую Америку; я – по рекомендации господина ротмистра – предлагаю вам место нашего выбывшего коллектора; отплытие через три дня, так что времени на раздумья не отпущено. Жалованье – поначалу половинное, дальше будет видно; кормежка и экипировка – за счет экспедиции. Да или нет?
– Да, конечно да! Я… я не подведу, вот увидите!
– Есть у вас, Александр, обязательства, с какими нельзя развязаться за отпущенные нам три дня – семейные, или по прежней службе?
– Семейных – точно нет: мать схоронили в прошлую зиму, а дядя Гриша всегда мне говорил: "Уезжай в город, покуда семейством не обзавелся – чем здесь, у нас, мохом обрастать". А насчет молодого графа – всё точно, как Павел Андреевич говорил…
Тут как раз подошел половой с испрошенной Ветлугиным газетой, и тот, извинившись перед сотрапезниками, погрузился в изучение нужного ему раздела объявлений. По прошествии пары минут он, однако, принялся вдруг отлистывать желтоватые газетные страницы назад, явно пытаясь отыскать нечто мимолетно привлекшее его внимание; вскоре поиски его увенчались успехом, и он негромко окликнул ротмистра:
– Павел Андреевич, по-моему это по вашей части. Вот, слушайте: "Крысы революционного подполья пожирают друг дружку! Сегодня утром на съемной даче в Озерках были обнаружены два трупа. В одном из них была опознана Анна Александрович – атаманша террористического крыла "Земли и Воли", которую наша безмозглая молодежь величала "Валькирией революции", во втором – еще один революционер, Александр Железняков, также числившийся во всеимперском розыске. Оба революционера были убиты прошлой ночью выстрелами в голову, предположительно из револьвера сорок пятого калибра. Представитель Третьего отделения заявил, что, по их сведеньям, Железняков и Александрович состояли в интимных отношениях, а убийство, по всей видимости, совершено на почве ревности одним из предыдущих любовников "Валькирии революции" – имя им легион; каковой любовник, по его словам, весьма удачно сэкономил российской казне цену двух пеньковых веревок…" – ну, дальше там ничего конкретного.
Между прочим, не будь я свидетелем вашего утреннего состояния – там, на постоялом дворе, – и не знай при этом, как воздействует на человека хлороформ – вполне мог бы повестись на эту подставу. Тем более, что хозяин был весьма расположен посудачить о вашей якобы ночной отлучке. В любом случае от "калашникова" номер 43-22 следует избавиться как можно скорее – даже если он вам дорог как память… Павел Андреевич, очнитесь!
С ротмистром и в самом деле было нехорошо, совсем. Он выглядел абсолютно спокойным, даже безмятежным, взор его проходил сквозь Ветлугина как поземка сквозь парковую решетку – пальцы же его тем временем, будучи, видать, оставлены хозяином без присмотра, принялись непринужденно обламывать зубцы металлической вилки, будто обрывая лепестки гадальной ромашки: "любит – не любит". По прошествии нескольких секунд он вернулся в свою телесную оболочку и произнес придушенным голосом:
– За каким… за каким дьяволом тебя понесло ночью в тот особняк?.. Если б не ты, не твое шило в заднице…
– Господин ротмистр?.. – опешил Ветлугин.
– Виноват… – очнулся наконец тот, по настоящему. – Сорвался. Примите мои искренние извинения, Григорий Алексеевич: вы, конечно же, хотели как лучше…
– Да пустое всё это! Возьмите себя в руки, ротмистр – ну, подставили, ну, дело серьезное, да. Проблема наша с вами вполне практического свойства – и уж вы-то всяко лучше меня соображаете в заметании следов…
Наступившее молчание прервал вдруг – тихо-тихо, почти шепотом – Саша, о котором оба они как-то подзабыли:
– Павел Андреевич! дядя Паша! Вы… вы ведь ее любили, да? По-настоящему?..
32
– …Скромненько у них тут. Скорее "чистенько, но бедненько", нежели "бедненько, но чистенько"…
Интерьеры петербургского представительства Русско-Американской Компании, которое публика начинала уже именовать – сперва в шутку, а потом и не очень – "калифорнийским посольством", и впрямь не впечатляли. То есть на самом-то деле впечатляли – но в несколько ином смысле. В подчеркнутой аскетичности салатового особнячка на Фонтанке многим лицам, осведомленным о финансовых возможностях его владельцев и их роли в наполнении казны Российской империи (едва ли не пятая часть ее поступлений), начала в последнее время мерещиться едва ли не политическая демонстрация – чего в действительности, конечно же, и в помине не было, но…
Кабинет Представителя – читай: посла, – куда сейчас пригласили Ветлугина с Расторопшиным, ничуть не выпадал из общего стиля: вдоль стен – шкафы, набитые книгами (насколько мог разглядеть со своего места Ветлугин – своды законов и сочинения по юриспруденции и финансам на нескольких языках), массивный стол со множеством выдвижных ящиков и полдюжины гамбсовских стульев; в красном углу – старинная икона (новгородская школа, Николай Чудотворец, естественно), на стене против окна – небольшое батальное полотно с новосибирскими ополченцами, отбивающими тлинкитский набег под водительством облаченного в индейские меха Никиты Панина (прикрывающее, надо полагать, встроенный сейф).
– Присаживайтесь, господа, прошу вас, – сделал приглашающий жест сухощавый блондин, чье невыразительное, чуть асимметричное лицо хранило невыводимые следы тропического загара. – Его степенство Представитель будет буквально с минуты на минуту. Я – советник Представительства Валентин Карлович Шелленберг. У нас возник к вам ряд вопросов, господа. Если позволите.
– А что, мы можем и не позволить? – рассмеялся Ветлугин
– Туше! – рассмеялся в ответ советник. – Разумеется, не можете. Дело в том, что ваш спутник, ротмистр Расторопшин, – возможно, не тот человек, за кого он себя выдает. Если это так, мы не можем позволить ему въезд в Русскую Америку.
– Я вас не понимаю, господин советник… Человек, сидящий сейчас рядом со мной – это тот самый Павел Андреевич Расторопшин, с которым я имел честь познакомиться во время прошлой моей, Кавказской, экспедиции.
– Речь не об этом, господин член-корреспондент. Ваш спутник, по вашей аттестации – отставной офицер Топографической службы, сиречь военной разведки. Якобы.
– Вы сомневаетесь, что офицер – отставной?..
– Мы сомневаемся, что разведка – военная.
– Как это понимать?
– Очень просто. Похоже на то, что ваш спутник – голубенький : он работает на Третье отделение, а Топографическая служба – лишь прикрытие. Работа у него… довольно специфическая. Вот, не далее как этой ночью: сперва его тайно вызывают к шефу Петербургского политического сыска генералу Чувырлину, прямо в его особняк – а потом, поутру, в Озерках находят двоих застреленных активистов "Земли и воли", парня и девушку. Простите за прямоту, Григорий Алексеевич, но – за каким дьяволом вам нужен в экспедиции этот упырь, штатный ликвидатор из Третьего отделения? Кого вы там, у нас, собрались ликвидировать?
– Господин советник, – тяжело уронил Ветлугин, бросив мимолетный взгляд на Расторопшина, который безмятежно изучал завиток потолочной лепнины и явно не собирался приходить ему на помощь, – спасибо, конечно, за ваши предостережения, я принял их к сведенью. Но в моей экспедиции я решаю, кто голубенький, а кто нет, ясно?!
– Кстати, о голубизне, – продолжил Шелленберг, ничуть не обескураженный этим афронтом. – Возможно, вам будет небезынтересно… Нынче ночью произошло еще одно любопытное событие: в Петербурге объявился некий Арчибальд Фиц-Джеральд, капитан штаба Бенгальской армии – вы, возможно, помните эту фамилию по вашим кавказским приключениям. Интересно, что здешний Фиц-Джеральд, если верить описаниям его внешности, оказался совершенно непохожим на того, которого мне доводилось знавать на Востоке – а вот на ротмистра Расторопшина он, напротив того, смахивал весьма и весьма. А самое любопытное, что он объявился не где-нибудь, а в "Эфиальте" – закрытом клубе для содомитов из высшего общества. Имея при себе прелестного мальчика, разбившего сердца многих членов клуба…
Нет, это ж надо – с какого конца зашли, а?!
– Так вот почему… – простонал он с надрывом, сделавшим бы честь любому провинциальному трагику, – вот почему ты охладел ко мне, Паша!.. Понимаю: я слишком стар для тебя!..
– Нет-нет, Гриша! – мгновенно принял подачу молодчина-ротмистр. – Это совсем не то, что ты подумал, клянусь! Я тебе всё объясню!..