Там же, поздний вечер
- Ты похудел.
- Правда?
- Правда.
- Ну и хорошо.
- Нет, не хорошо. Ты вроде в отпуске, а вид у тебя замученный.
- Это из-за праздников. Ты же знаешь, я не люблю больших праздников.
- А мне тут нравится. Мы так редко куда-то ездим вот так, все вместе…
- Мне тоже нравится. Люди замечательные. Один Нил Рабинович чего стоит… И Гойберг симпатичный. Только я предпочел бы посидеть с тобой и выпить за шестидесятилетие их улуса вдвоем. От души, но не во дворце, а прямо тут.
- Да, может быть… Но ведь там тоже было интересно. Лучше ведь - и там, и тут. И то, и другое. И Ангелинке все это в радость… Мы так хорошо с нею погуляли по столице, пока ты разбирался с делами.
- Я тоже рад.
- Она получила такие впечатления… На всю жизнь.
- Да, - улыбнулся Богдан в темноту, - я понял.
Почему-то, если начать есть больше, чем всегда, быстро вроде бы наедаешься до отвала - но столь же быстро, куда быстрее обычного, голод снова распускает внутри полные присосок щупальца. Четырех часов не прошло после завершения торжественного обеда, они едва успели вернуться в Яффо и развести по домам патриархов - и проголодались… Покрутились в окрестностях "Галута" и буквально в двух шагах от гостиницы, прямо на Баркашова, набрели на очаровательный ресторан итальянской кухни. Наугад сделали заказы; Богдан, потерявший по дороге весь хмель из головы и уже успевший сызнова по нему соскучиться, спросил еще рюмку коньяку, строго сказав себе в очередной раз: это - последняя… На сцене, изящно играя обтянутым серебряной тканью бедром, юная певица бойко пела в микрофон почти по-итальянски: "Кванта коста, кванта коста, С постовым такого роста, Коза ностра, коза ностра, Спорить запросто непросто…" Ангелина, от усталости и обилия впечатлений - да и свежим воздухом Иерусалима надышавшись вдосталь, - всю дорогу проспала в повозке как убитая; а теперь воспряла и принялась, возбужденная донельзя, описывать Богдану прогулку: "А потом мы зашли туда, где все мужчины такие красивые, такие смешные! Смотрят сквозь тебя, вдаль, и ходят только вот так!.." Не в силах передать увиденное словами, она спорхнула со стула и с уморительной степенностью пошла поперек зала, гордо выпятив живот и надув щеки. Отовсюду на нее смотрели, улыбаясь; Богдану подумалось, что все сразу поняли, кого она изображает, - очень уж получилось похоже. "Ангелина! - громко и строго сказал Богдан. - Ты ведешь себя несообразно!" Дочка, смешавшись, прибежала назад, но успокоиться не могла. "Меа-Шеарим, - с улыбкой напомнила Фирузе дочери. - Так называется тот район - Меа-Шеарим". - "Да! Да! - тараторила Ангелина, едва успевая выговаривать слова; те, будто гоночные повозки на льду, шли юзом, бились бортами, то и дело сминали друг друга. - Меа-Шеарим! Это значит Сто ворот. Я не дразнюсь, пап, я просто показываю! Ты же не видел, а я хочу, чтоб ты увидел! А потом…"
- Тебя что-то гнетет.
Он повернулся на бок и поцеловал ее в теплую шею.
- Нет.
Она помолчала.
- Слушай, Фира, - сказал Богдан. - А может, вам с дочкой на пару-тройку дней совсем в тепло махнуть? Пока я тут разбираюсь. В Эйлат, например? Уж в Красном-то море Ангелинка точно покупаться сможет. Раби Нилыч говорил - там хорошо, рифы, рыбки цветные… И пустыня рядом, столбы Соломона - помнишь фотографии? Красотища! И эта прославленная придорожная харчевня - "Сто первый грамм"…
- Только нам с дочкой без тебя и болтаться по харчевням…
- А что? Вкусно поесть - само по себе хорошо. Женскому желудку мужчина не обязателен.
- Так-то оно так, - ответила жена из темноты, и Богдан по голосу почувствовал, что она улыбается, - да беда в том, что у любящей женщины желудок отдельно перемещаться не умеет. Куда он - туда и все остальное, что по мужчине скучает.
- Не нравится идея?
- Надо подумать. Цветные рыбки - это, конечно, заманчиво.
Она помолчала сызнова.
- Богдан…
- А?
- Это опасно?
- Что?
Она помедлила.
- Я не знаю, что. То, что ты сейчас делаешь.
- Нет.
Он сначала ответил, а потом постарался обдумать ее вопрос.
- Не опасно, - повторил он. - Только очень горько. Как-то… безысходно…
Она согнула ногу и погладила его обнаженным коленом.
- Ты совсем ничего мне не можешь рассказать? - спросила она.
- Совсем, - ответил он.
- А это надолго? - спросила она. Богдан помедлил.
- Мне почему-то кажется, что так или иначе все кончится очень скоро, - ответил он. - Просто я еще не знаю, как.
Она прижалась к нему плотней. Длинные черные жесткие волосы ее щекотали ему щеку. От них пахло свежо и сладко.
- Давай спать, - полувопросительно сказала она.
- Давай, - сказал он. - Только я сначала почту сниму.
Там же, 13-е адара, ночь
Еч Арон был добросовестен и обязателен, как и подобает настоящему кубисту. Бог весть сколько раз и со сколькими он в вечер праздника пригубливал коньяк, но обещание свое сдержал. Материалы и ссылки он послал, едва вернувшись с торжества.
Богдан прочел уже немало работ Ванюшина, но религиозных тем ученый доселе впрямую не касался. К тому же само по себе издание оказалось интересным: Богдан никогда прежде не держал в руках и даже с экрана не просматривал "Ваффен Шпигель" - а судя по всему, это был журнал весьма авторитетный, престижный. Средостение культуры, гнездо властителей дум. Номер, в котором была опубликована работа Ванюшина, открывался большим автобиографическим эссе тамошнего знаменитого писателя, некоего Цитрона Цурюкина "Любите ланды по самые гланды". "Всю жизнь меня призывали любить фатерланд, - писал Цурюкин. - Отец, задроченный старый мудак, правая рука, видите ли, фон Брауна, только и хотевший от жизни, что донести наше концлагерное говно до пыльных тропинок далеких планет, каждое сраное утро орал: фатерланд, фатерланд! Вожатая в гитлерюгенде, замшелая пизда, изводившая нас по утрам физзарядкой и контрастным душем якобы для нашего же здоровья, компенсировала многолетний недоёб тем, что долбила сорок раз на дню: фатерланд, фатерланд… И так меня эти суки, блядь, достали, что я, с моим свободолюбием, высочайшим культурным уровнем и уважением к общечеловеческим ценностям, просто не мог не написать о ландоёбах…"
Богдан, качнув головой, потянул вниз полосу прокрутки. Одно имечко чего стоит… Сразу вспомнилась нелепая, но смешная считалка, которой научила Богдана еще бабушка. Вот они переженились: Як на Цыпе, Як-Цидрак на Цыпе-Дрипе, Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони на Цыпе-Дрипе-Тримпумпони…
Ладно, Цитрон может подождать. Это их дела. Пусть Европа разбирается, как умеет, со своей шальной свободой, когда можно все, а фантазии хватает лишь на то, что, мол, если при наци справлять нужду было принято одиноко и в замкнутом помещении, то уж после демократизации достойнее всего делать это прямо посреди Александер-плац…
У ордусян есть проблемы посложнее.
Работа Ванюшина называлась "Эстер-цзюань глазами честного человека". Уже то, что автор назвал анализируемый текст не "Мегилат Эстер" и даже не "Книгой Эсфири", а предпочел общеимперское "цзюань" ("juan" в европейском написании), хотя слова "цзюань" и "мегила" значат по-ханьски и на иврите одно и то же: "свиток", - говорило о многом. Ванюшин откомментировал едва ли не каждый стих. Богдан просматривал наспех, перескакивая с пятого на десятое, - было поздно, он устал, но хотел уже нынче составить себе хотя бы первое беглое впечатление, ощутить не столько текст, сколько чувства человека, который его писал… Минфа был убежден: это - самое важное, а частности воззрений, их рациональные составляющие, которые, быть может, самому пишущему кажутся главными, на самом деле не столь уж существенны, ибо являются лишь инструментом в руках переживаний. Калямом, а не улемом.
"Эстер-цзюань": "…И пребывал Мордехай во дворце вместе с двумя царскими евнухами, оберегавшими дворец, и услышал разговоры их и разведал замыслы их и узнал, что они готовятся наложить руки на царя Артаксеркса, и донес о них царю; а царь пытал этих двух евнухов, и, когда они сознались, были казнены. И приказал царь Мордехаю служить во дворце и дал ему подарки за это. При царе же был знатен Аман, и старался он причинить зло Мордехаю и народу его за двух евнухов царских".
Комментарий Ванюшина: "Невозможно не признать, что свою карьеру наш национальный герой начал как весьма обыкновенный доносчик. А пресловутый Аман, сделавшийся в веках символом иррационального, физиологического антисемитизма, всего лишь пытался по справедливости воздать Мордехаю за казнь людей, которых тот выдал!"
"Эстер-цзюань": "…И по смерти отца ее и матери ее Мордехай взял ее к себе вместо дочери… Не сказывала Есфирь ни о народе своем, ни о родстве своем, потому что Мордехай дал ей приказание, чтобы она не сказывала. …И приобрела Есфирь расположение в глазах всех видевших ее. И взята была Есфирь к царю Артаксерксу, в царский дом его… И полюбил царь Есфирь более всех жен, и она приобрела его благоволение и благорасположение более всех девиц; и он возложил царский венец на голову ее…"