- Что я могу вам сказать, - задумчиво и как-то устало проговорил Гойберг. - Мы его, конечно, охраняем по старой памяти… Все ж таки великий секретный физик. Хотя теперь приходится его охранять скорее по другой причине. Не от чужих, а от своих - которых он сам сделал себе чужими. Немало есть, поверьте, людей, которые рады были бы сказать ему с глазу на глаз пару ласковых… А то и оскорбить. Действием. Очень забавно: он-то убежден, что мы просто следим за каждым его шагом и пресекаем его общение с единочаятелями. Он убежден, что их у него очень много, а вот оскорбители все, мол, КУБом подосланы… - В голосе Гойберга зазвучала неподдельная горечь. - Хотя пораскинул бы своим умом непредвзято: если ты говоришь что-то, не совпадающее с тем, во что испокон веку верят все, значит, кого может быть у тебя больше: тех, кто с тобой согласен, или тех, кто - нет? Знали бы они с супругой, сколько мы хулиганств предотвратили… Одно время соседские мальчишки взяли моду свастику ему на дверях рисовать - мои ребята стирали всякий день, улучая, пока никто не видит… Не знаю, может, надо было о каждом таком случае тоже трубить через средства всенародного оповещения? Но поначалу стеснялись, а потом уж не с руки начинать, когда столько раз отмалчивались… Я дам вам телефон человека, который всем этим непосредственно ведает. Начальник негласной охраны Ванюшина. Он, по-моему, поседеет скоро от потуг одновременно и варварскую прессу не обидеть, и свободе Ванюшина и его жены препон не учинить, и безопасность их обеспечить. Вот они только что вернулись из Теплиса. Вы слышали о тамошних событиях?
- Конечно.
- Вот скажите по совести: может, лучше было бы под каким-нибудь предлогом его туда вовсе не пускать?
- Я пока не готов ответить на этот вопрос, - осторожно сказал минфа.
- Хотя представляю, какой шум подняли бы варвары… Самовлюбленные ютаи посадили великого человека, единственного на всю Ордусь, кто не боится вслух говорить о них правду, под домашний арест… - Гойберг покрутил головой.
- Проблема, - серьезно сказал Богдан.
- А пустить все на самотек - сердце не терпит.
Гойберг помолчал мгновение, а потом решительно допил свой коньяк и с треском, едва не сломав хрустальную ножку, поставил пустой бокал на столик.
- Как вы насчет еще? - спросил он.
Вместо ответа Богдан последовал его примеру - в бокале все равно оставалось чуть на донышке - и, не без удовольствия ощущая, как накатывает, покрывая с головой, теплый прилив из разогревшегося, как печка, желудка, поднял пустой бокал над головой. Гойберг, усмехнувшись, кивнул; щекастое лицо его раскраснелось.
- И какой же русский не любит быстрого питья, - сказал он, и что-то такое прозвучало в его голосе очень неравнодушное, но что именно, Богдан не понял: то ли чуть высокомерный сарказм, то ли, напротив, снисходительная и мечтательная зависть старика к огольцу, который, конечно, совсем не знает жизни, ничего еще не построил и не создал, зато может невозбранно лазать по деревьям и рвать себе штаны. Впрочем, эти чувства нередко идут рука об руку. Гойберг, привстав, высунулся из-за ширмы наружу и сделал знак пальцами; через мгновение беззвучно возникший с той стороны разносчик уже ставил перед человекоохранителями еще по бокалу. "Так, - решительно сказал себе Богдан. - Это последний". И сам же недоверчиво усмехнулся в душе.
- Если вы мне оставите ваш яшмовый электронный адрес, - сказал Гойберг, - я пришлю вам нынче же вечером несколько материалов.
- Почту за честь, - сказал Богдан и вынул из рукава парадного халата визитную карточку. Протянул ее Гойбергу. Тот взял и сунул куда-то в глубины черного пиджака.
- Вот, например, его последняя статья, - проговорил кубист. - Критический разбор книги Эсфири. Ванюшин требует, чтобы статью опубликовали в каком-нибудь из наиболее массовых изданий, например в еже-седмичнике "Ютайский Коммерсант". Чтобы не только внутри улуса, на иврите, но и по-ханьски, на всю страну… И на меньшее не согласен. Мне прислал текст редактор "Коммерсанта" - посоветоваться. Ведь, формально-то говоря, потом можно придраться и подать в суд за разжигание религиозной розни… Ясно, что редактор не хочет оказаться козлом отпущения. Я его понимаю. А решать надо быстро, Ванюшин требует, чтобы статью опубликовали до Пурима, как раз накануне… Очень настаивает, чтобы именно до. Вы, возможно, знаете, что до праздника Пурим, непосредственно связанного с памятью об описанном в книге Эсфири чудесном спасении ютаев от полного истребления, осталось два дня?
- Знаю, конечно.
- И ведь статья уже вышла в Европе… Вы читаете по-немецки?
- Немного. Кроме того, на худой конец существуют же программы-переводчики…
- Я пришлю вам ссылку на электронную версию журнала, гляньте. М-м… К чему я это все? Вот какие проблемы приходится решать каждодневно, еч Богдан. Теория - это прекрасно, это благородно, но такая вот каждодневная практика… Скажу вам честно - она очень разрушительно действует на идеалы.
- Да, я понимаю. Все время хочешь как лучше - но что такое это "лучше", никак не ухватить…
- Именно. Вы поняли. Посмотрите материалы… Поговорите с директором института в Димоне - не так давно Ванюшин ездил к нему, просил, как старого друга, разрешения на чтение курса лекций о роли ютаев в создании оружия всенародного истребления. Кстати, тот не разрешил…
- Ванюшин читал подобные лекции у нас. В Дубине, в Обниманске, в Семизарплатинске…
- Он утверждает, что с тех пор сильно ее доработал. Расширил, углубил… учел материалы, которые недавно рассекретили американцы… Я еще не видел текста, но Мустафа говорит - впечатление просто жуткое. Фамилии, фамилии, отчества, браки, разводы… седьмая вода на киселе… кто обрезан, кто не обрезан… В итоге, как вы сами понимаете, - если бы не ютаи, до сих пор ни единого радиоактивного дождя не пролилось бы ни в Америке, ни в Евразии…
- Святые угодники… - пробормотал Богдан. Потом спохватился. - Какой, простите, Мустафа?
- А, я не сказал… Цаньцзюнь Мустафа ибн Шурави. Начальник группы охраны Ванюшина.
- Мусульманин?
Гойберг двумя пальцами покрутил стоящий на столе бокал, а потом поднял и сделал несколько глотков. Будто воду пил.
- Работа щекотливая, - признался он чуть сипло. - Верность долгу и присяге - это, конечно, вещь святая, но… В свое время мы сочли, что ведать охраной человека, который прославлен столь откровенным ютаенелюбием, ютаю не с руки. Все мы люди, и надо это учитывать. Зачем ставить сотрудника в нескончаемо неловкое, даже ложное положение? Постоянные неприятные переживания, накопление обид… И со стороны смотрится нелепо. Малейшая невольная бестактность - и любой скажет: ага, это ютайская месть! Все это чревато срывами, вы понимаете.
- Понимаю, - согласился Богдан.
- Хотели поручить это русскому - в конце концов, ваши единородцы, еч Богдан, третьи по численности в нашем улусе… Но вовремя спохватились.
- В каком смысле?
- В самом прямом, - пожал плечами Гойберг. - Русское ютаелюбие, выстраданное, уже в какой-то мере даже традиционное, вошло в поговорки - вам ли не знать… И тут неизвестно еще, кого лучше было бы поставить: хладнокровного ютая, коего века рассеяния приучили к долготерпению, или пылкого славянина, привыкшего, вы уж меня простите, именно в особо деликатных вопросах рубить сплеча.
Тезис об извечном русском ютаелюбии по первости показался Богдану несколько удивительным, но тут же в голове его запрыгали один за другим примеры, подтверждающие правоту слов директора КУБа. Художники, поэты, выразители народных чаяний… Вот, скажем, еще позапрошлый век: "Всякий пиит Под луной - жид. Всякий художник - Иньский треножник. Токмо лишь тот, Кто пашет и жнет - Трутень и жмот! Гадам прогнившим, Верно прожившим - вечно слихот. Мне - кровью - в полет!"
- В итоге было принято компромиссное решение, назначили Мустафу, - закончил Гойберг. - Очень добросовестный молодой офицер, из прекрасной семьи… Конечно, как и всякое реальное решение, оно не идеально… - Кубист кривовато усмехнулся. - Кстати, вот вам об идеалах, - добавил он.
- Да-да, - невпопад отозвался Богдан.