Небо не прояснялось ни ночью, ни днем, тучи, будто вспаханные ветром, лежали глубокими бороздами, где чернее, где светлее. Под ногами стыла студеная слякоть.
"В такую пору только и сидеть в окопах", - с усмешкой подумал я.
А окопы были вырыты наспех, с большими интервалами, стрелковые ячейки неглубокие, пулеметные гнезда тесные...
Стало уже светло, насколько может быть светлым октябрьское утро с низким водянистым небом. Глухая и гнетущая стояла вокруг тишина. И в этой тишине крался, подступая все ближе и ближе, смутный шорох шагов большого людского скопища. Шорох этот доплывал, не касаясь слуха, угадывался чутьем... Вдали зябли, продуваемые серыми ветрами, черные перелески, таили в себе опасность.
- Ты спрашивал, где мои пушки, - заговорил старший лейтенант Скнига. Прижав локтем перчатки и повернувшись спиной к ветру, он пытался прикурить. - С лупой в руках не отыщешь. Так мы прячемся. До момента... - И зашагал от дороги вправо, прямиком туда, где были замаскированы его пушки.
Чертыханов, провожая его взглядом, отметил не без восхищения:
- Лихой командир... Интересно, каким окажется в деле. Ребята, те, что необстрелянные, побаиваются немцев. Пока шли, веселые были, бодрые, шутили. А пришло время врагу в глаза взглянуть вблизи, и все шуточки погасли...
- А ты не боишься, что ли? - спросил я.
Прокофий тонко и хитро улыбнулся.
- Я, товарищ капитан, когда остаюсь один, люблю размышлять. Мысли просто не дают покою, особенно когда тихо или когда на небе луна блещет. И когда я сыт...
- По-моему, ты никогда не бываешь голоден.
- У вас хороший глаз, товарищ капитан.
- О чем же ты размышляешь? - спросил я.
- Насчет страха вы спросили... Я, товарищ капитан, устал страшиться. Надоело. Даю вам честное, благородное слово. Надоело! Я перестал уважать себя... Теперь я решил окончательно и бесповоротно: пускай немцы меня страшатся, как по нотам! От этого мне стало как-то легче жить. Спокойнее. И потом... Я много думаю о Германии, о немцах... - Чертыханов не договорил того, что он думал о немцах, изменился в лице и шагнул вперед. Он приложил к глазам бинокль, который брал у меня и носил, перекинув ремень через шею, на груди.
- Глядите, товарищ капитан, наши бегут. Вроде Петя Куделин... - Он передал мне бинокль. - Разведчики наши.
От леса, слившегося в пасмурности дня в сплошную, низко висящую тучу, отделилась реденькая цепочка красноармейцев. Очутившись на открытой местности, пригибаясь, бочком, короткими перебежками они отходили в сторону города. Правее этой цепочки показалась вторая, более многочисленная. Она тоже отходила к городу. Задерживаясь, бойцы стреляли в сторону леса.
Когда красноармейцы достигли середины поля, на опушку выдвинулись всадники. Они посылали длинные очереди из автоматов вслед уходящим. В бинокль я различал рослых лошадей рыжей и гнедой масти: это была первая весточка, извещавшая о приближении противника, - конный разъезд. Я заметил: один из всадников держал в руках карту.
Я отправил связных сказать командирам рот, чтобы отступающие красноармейцы, не задерживаясь, проходили через линию обороны. Немцы не должны знать о нашем оборонительном рубеже.
Посовещавшись, верховые, должно быть, решили продолжить преследование и первыми войти в город, неожиданно вставший на пути. Они оторвались от опушки и шагом двинулись по раскисшему полю - всадников сорок. Копыта лошадей вязли в рыхлых бороздах. Через некоторое время они нестройной вереницей выбрались на дорогу и порысили, раскидывая копытами грязь. Конные немцы на скаку изредка постреливали в сторону убегающих красноармейцев. Звуки выстрелов глохли, словно бы вязли в сырости. Мы различали лишь трепет пламени и дымки на концах автоматов.
Первая цепочка бойцов миновала наши окопчики и устремилась к окраинным домикам.