Я так захотела есть, что тут же, наклонившись, нащупала на грядке и выдернула, кажется, брюкву, кое-как вытерла листьями и съела... В это время в село вошла автомашина с горящими фарами. Свет фар осветил огород, я упала между грядок. Машина завернула за угол сарая, где находился Никита, остановилась, и я поняла, что приехали допрашивать Никиту, мучить и что его, наверное, расстреляют... Я заплакала. Сидела на грядке чужого огорода и плакала...
Нина замолчала, сглатывая подступивший к горлу ком: она и сейчас плакала.
- Я ругала себя за то, что оставила его одного, будто предательница. Хотела даже вернуться, чтобы... вместе встать перед фашистами... Не вернулась потому, что знала, Никита никогда не простил бы мне этого: моя жертва была бы лишней и бессмысленной. И потом... мне жаль было тебя. Ужас как жаль! Мы бы никогда не увиделись с тобой, у нас никогда не было бы вот этой ночи... - Нина, повернувшись, коснулась моего плеча мокрым от слез лицом.
- Что же ты плачешь? - спросил я, осторожно вытирая ее щеку ладонью. Никита ведь жив! И мы, видишь, вместе.
- Да, - сказала Нина; всхлипнув. - Я ведь не знала тогда, что он останется жив. И не знала, что увижу тебя. Я была так одинока в тот миг!.. Представляешь, Дима, осенняя ночь, темнота со всех сторон, темное небо над головой... Такое впечатление, будто весь свет вымер и я одна, маленькая, озябшая, сижу на грядке и плачу... Ем брюкву и плачу... - Нина внезапно и коротко рассмеялась. - Вот чудачка!
- Что было дальше?
- Вдруг я услышала, как кто-то идет ко мне по огороду. Я вздрогнула и хотела бежать. "Не бойся, не бойся, девонька", - услышала я. Передо мной стояла пожилая женщина с подойником в руке, она случайно вышла в огород и увидела меня. Она напоила меня молоком, накормила, дала хлеба на дорогу, а потом указала, как незаметней пробраться к лесу... И я пробралась.
Нина села, прислонившись к спинке кровати, натянув одеяло до горла; рассыпавшиеся волосы темными прядями стекали по плечам, на подушку. В непритворенное окно задувало, врывался прибойный - то стихая, то нарастая рокот движущихся по улице войск...
Я проснулся первым. В окне серел рассвет, мокрый, ветреный. В комнате было прохладно и тихо, слышно было, как в стекла шлепались снежные хлопья и тут же сползали вниз; по водосточной трубе со всхлипыванием стекала вода.
Я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Нину: на моей руке лежала ее голова. Когда она повернулась, я осторожно высвободил руку и неслышно встал. Прикрыл окно. Оделся. Прошел в ванную побриться. В передней задребезжал звонок.
Я открыл дверь. Передо мной на площадке стоял Чертыханов.
- Здравия желаю, товарищ капитан! Доброе утро.
- Что-нибудь случилось? - спросил я, готовый ко всему неожиданному.
Чертыханов помотал головой.
- Никак нет! Я, товарищ капитан, всегда страдал от излишка вежливости. Иной раз самому тошно от такой своей тонкости. Долг вежливости заставил меня прийти к вам: желаю поздравить вас с законным браком.
- Спасибо.
- Я уже час, как пришел. По улице гулял, боялся будить...
- Заходи.
Чертыханов неуверенно топтался на месте.
- Больно строго вы смотрите, боязно заходить.
- Разве ты в чем-нибудь виноват?
- Солдат всегда в чем-нибудь виноват. Как по нотам. - Я кивнул ему, и он осторожно перешагнул порог, спиной прикрыл дверь. - Разрешите раздеться?
- Раздевайся и проходи. - Я приложил палец к губам, призывая к тишине.
Прокофий осторожно, на носках сапог шагнул в столовую, окинул взглядом неубранный стол с остатками угощений и вин, зябко повел лопатками, потирая руки, - уверен был, что сейчас и ему перепадет...
- Где достал все это, сознавайся? - шепотом спросил я. - Разве это твое, что ты так распоряжаешься?
- Никак нет. Не мое, но наше. Отбитое у грабителей. Не мог удержаться.