Оборона наша молчала: подпускали немцев ближе, на бросок гранаты, чтобы ловчее было опрокинуть их в рукопашной.
Но тут произошло то, чего мы уже отчаялись ждать. Невдалеке от рощи что-то вдруг загудело, загрохотало, будто повалились деревья от порыва бури. Это дали залп реактивные минометы. Снаряды проносились над рощицей, напоминая красных хвостатых птиц. Впереди, возле села, где бушевали разрывы снарядов, мы увидели поднявшуюся стену огня и тьмы. Там словно треснула земля, выплеснув пламя. Через минуту, как только утих гром разрывов, вновь пронеслась над головами хвостатая огненная стая. Огонь еще раз прокатился по земле со стремительной, всеразрушающей силой.
Затем справа мы услышали протяжные крики - так, захлебываясь, могут кричать люди только на бегу. Они бежали в темноте и кричали, стреляя...
- Кажется, наши, товарищ капитан, - еще неуверенно сказал Чертыханов, потом заорал хрипло, обнимая своим криком, кажется, всю рощицу: - Братцы, наши! - И добавил уже спокойно: - Как по нотам. Чуял лопатками.
А вокруг уже восторженно голосили бойцы - куда девалась усталость:
- Наши! Наши!
Я почувствовал, как к горлу подкатился горячий ком, а глаза опалили слезы: атака наших войск была как награда за эти сутки, проведенные нами в Волновом, за кровь, за жертвы...
Немцев выбил из села полковник Шестаков. Его части, кажется, накрепко заслонили переправы от врага.
В батальоне осталось сто двенадцать человек вместе с ранеными, которых не успели отправить раньше. Рота лейтенанта Кащанова, отрезанная в дальнем конце села, к нам не вышла. Она вернулась и присоединилась к батальону позже - горсточка измученных бойцов.
Над головой, в голых ветвях берез, как бы оплакивая нашу беду, зашумел дождь.
Полковник Шестаков передал мне приказ генерала Ардынова: батальону отойти в Серпухов.
19
Разговор с генералом был коротким. Он встретил меня на пороге той же избы, где в прошлый раз, провожая меня под Тарусу, сказал: "Может, свидимся еще..." Свиделись. Обнимая, он захлестнул руками мои плечи, шаркнул небритой щекой по моему лицу.
- Молчи, - взволнованно проговорил он глухим голосом. - Все знаю. Молодчина! Все вы молодцы, ребята... Проходи, садись. Сейчас велю принести чаю. Да ну его к шутам, этот чай! Водки принесите.
Он все так же прихрамывал и морщился при неосторожном шаге раненой, в бинтах, ноги. Серые воробьи бровей то и дело взмахивали крылышками над большими кругами очков; подбородок чуть подрагивал в просторном воротнике гимнастерки.
- Садись сюда, к свету... Ну, ну!.. - поощрительно, и как бы удивляясь, и как бы не веря в то, что ему обо мне доложили, произнес он, глядя на меня поверх громадных очков. - Мы переживаем сейчас такой момент, капитан, когда день, даже час могут иметь решающее значение на том или ином участке фронта. Вы сутки держали в своих руках село - это замечательно! Может быть, именно те батальоны, которые вы растрепали, и прорвались бы к магистралям, к переправам. Все может быть...
- Сколько ребят положили, - сказал я и туго надавил кулаком на лоб, чтобы не заплакать: вдруг ослабли нервы. - Спасибо за помощь. Я впервые видел, как бьют реактивные минометы. Страшно смотреть!
Ардынов оживился, заходил по избе, прихрамывая, возбужденно-радостно потирая руки.
- Вот видишь! Видишь... Погоди, дай срок! Дай только срок...
Старший сержант молча поставил на стол два стакана и налил в них водки.
- За твое здоровье, капитан! - сказал Ардынов, но пить не стал, лишь коснулся краешка стакана губами. Я выпил до дна, без стеснения, хотя, может быть, и следовало здесь вести себя посдержаннее. Я заметил, что на войне почти не пьянеют, даже когда часто и помногу пьют, "закусывая" горем и яростью...
Генерал похвалил:
- Вот и ладно... Дадим тебе людей, дадим технику - она уже прибывает.