Их гнали немцы, подхлестывая секущими струями огня... Первым из командиров я увидел лейтенанта Рогова. Он шагал в расстегнутой шинели, прихрамывая, загребая сапогами воду в лужах. За ним россыпью бежали бойцы его роты. Четверо несли тяжело раненного старшего лейтенанта Чигинцева. Я послал красноармейца сказать, чтобы его несли, не задерживаясь, за пруд, в сторону рощи...
С последней партией бойцов шел комиссар Браслетов.
С левой стороны села отступали остатки второй и третьей рот. Бойцы собирались на площади за сельсоветом, безоружные, закопченные, израненные; смертельный ужас уже коснулся их окровавленных щек, медленно скапливался в глазах.
Браслетов, подойдя, молча и вопросительно взглянул мне в лицо. Я сказал:
- Отходить в сторону рощи.
Немцы вытеснили нас на окраину, а затем и совсем выбили из села. Мы отступали, оставляя убитых, не успев подобрать раненых. Немцы гнали нас до самой рощи, точно бичами, подхлестывая очередями разрывных пуль и треском мин.
Реденький перелесок, разбросанный вдоль берега, прошивался пулями насквозь. Но именно здесь мы и решили "стоять до последнего", чтобы не быть сброшенными в черную ледяную воду реки. "Не останется боеприпасов, - думал я, - пойдем в штыковую контратаку, последнюю в жизни нашего батальона, в жизни каждого из нас..."
Я прошел в дальний конец рощи. На берегу, почти у самой воды, лежали раненые на плащ-палатках, на ветвях, брошенных на мокрую траву, сидели на пеньках и у деревьев, привалясь спиной к сырым стволам. Нина с санитаркой перевязывала красноармейцев. Дядя Никифор в гимнастерке без ремня срубал тесаком тоненькие деревца, чтобы связать носилки для дальней дороги: повозки с лошадьми давно были отправлены. Я вглядывался в лица раненых, землисто-темные, с ввалившимися глазами. Мне было жалко до слез, до боли в сердце этих молодых, только начинающих жить ребят. Но другого выхода не было, и я сказал:
- Кто может держать оружие - становись в строй. - Бойцы, взглянув на меня, зашевелились. Те, у кого еще остались силы, молча и безропотно двинулись туда, к краю рощи, где бойцы наскоро копали окопы, поглубже зарываясь в землю. Раненые опирались на самодельные костыли, на палки, придерживались за стволы... "Тринадцать человек, - подумал я, пересчитав раненых, направлявшихся в оборону. - Не к добру, наверно..."
Немцы посылали в наш перелесок мины. Здесь они рвались гулко, словно стволы берез отзывались на разрывы чистым звоном. Понизу синим туманом зыбился дым взрывчатки. После каждого взрыва Нина вздрагивала, вбирая голову в плечи. Она молча поглядела на меня, как бы спрашивая: "Что же будет, Дима?" Видно было, что она до смерти устала от боя, от выстрелов, от крови и стонов раненых. Положение наше было безвыходное: еще один натиск, и немцы смахнут нас в реку.
Я подошел к Нине, погладил ее плечо.
- Не вешай голову, Нина. Все будет хорошо, вот увидишь, - сказал я.
- Я не боюсь, - отозвалась она тихо. - Только, знаешь, мне почему-то все время чего-то жаль. Не знаю, чего конкретно, но жаль. То ли того, что уже прошло и никогда больше не повторится, то ли людей, которых не вернешь, то ли самих себя, то есть тебя и меня... Не знаю. Но отделаться от этого чувства не могу. А возможно, это от неуверенности в завтра, которого может и не быть?..
- Ты просто устала. Отдохнешь, и все пройдет. Тебе незачем было возвращаться в батальон. Видишь, что тут творится...
- Не говори так, - запротестовала Нина. - Я счастлива, что нахожусь здесь, рядом с тобой. Больше мне ничего не надо... Тебе нужно идти? - Она поцеловала меня в щеку. От влажных волос ее пахло сгоревшим порохом и лекарствами. - Иди. Ты прав: все будет хорошо...
Немцы двумя цепями приближались к роще, нещадно паля из автоматов.