Я сунул мобильник в карман, вышел и завертел головой: забитая парковка стратопорта была полностью накрыта низким силовым щитом, а само здание - угрюмый двухэтажный блок на краю огромной посадочной площадки - ярко светилось прожекторами, разгоняющими густую мглу. По щиту расплывались и шипели капли отравленного дождя, приятный женский голос, объявляющий рейсы, звучал еще смазано, а я лавировал неспешно между машинами и думал о новом повороте в своей жизни. Не о рыжей Сорью - что о ней думать, увижу скоро - а именно о повороте. Так всегда бывает, когда смиряешься с тем, что плывешь по течению, что в жизни нет высших предназначений и целей. В таком бесцельном существовании самое интересное - это именно повороты. Хорошо, наверное, быть Евой - четко знаешь, для чего ты существуешь, у тебя есть функционал, есть четкое знание, когда ты умрешь. Это здорово - и это невыносимо скучно. Быть человеком тревожнее: ничего не знаешь, ни к чему не готов, кроме поворота, и когда к тебе придут подводить итоги жизни, ты, наверное, подумаешь что-то вроде: "Как? Это все, да?".
Я махнул значком на входе, поехал эскалатором в приемный терминал, и когда был уже на полпути к нему, объявили посадку машины из Люцерна. Вокруг все было ярким и красивым, светлым от ярких реклам, стратопорт лез в глаза, выпрашивал внимания, как надоедливый невоспитанный ребенок, а еще тут были суетливые толпы людей - пассажиров, встречающих, провожающих, рекламщиков, служащих... Попросту говоря, имелось все, чтобы мне хотелось отсюда сбежать.
Я вывинтился из людского потока, подошел к обзорному окну - и как раз вовремя. Серо-багровое небо над летным полем подсветилось алым, и прожекторы-ориентиры третьей площадки уставились в тучи, намечая гостю траекторию посадки. Там, неслышная за толстенным стеклом, бушевала настоящая буря, становился все громче рев посадочных двигателей. Яркая молния хлестнула тучи - и снова, и снова, но сам стратоплан все не показывался, только его отрыжки сейчас бесновались над щитом, еще пока накрывающим поле. Я когда-то слышал это все - даже сквозь беруши, сквозь наушники. Ливень раскаленными лентами наотмашь хлестал меня по лицу, кожа уже горела, а я бежал, несся по летному полю, а эта тварь отшвырнула заложника и прыгнула, пытаясь ухватиться за опору взлетающего гиганта. Парень катился под струями воды прямо под двигатели, а я видел только узкую спину синтетика, его вытянутые в прыжке руки. Я тогда попал, и хоть заложника сожгло струей ионизированного газа из сопла, я уничтожил Еву - впервые смог заставить себя не спасать человека, а устранить цель. Конечно, психологи мне объяснили, что я предотвратил еще большие жертвы, и я даже им поверил.
- Простите, у нас запрещено курить.
Я обернулся и встретился взглядом с обеспокоенным охранником, посмотрел на свои руки и обнаружил, что левая судорожно сжимает зажигалку, а в правой у меня сигарета.
- Прошу прощения.
Служащий расслабился и отошел, не говоря ни слова, а я бросил взгляд за окно - там остывала воткнутая в поле сигара на трех опорах. Я пропустил и снятие щита, и посадку - впору принимать успокоительное. Вспомнилось, как я вчера ночью рассуждал о слабых разбитых костях, о нежелании жить на пенсии. "Не о том беспокоишься, слабак. Тебя в дурку раньше сдадут".
Однако, самобичевание самобичеванием, а курить очень хочется. Я посмотрел на часы - еще две-три минуты до начала высадки пассажиров - и подошел к киоску неподалеку, где продавали всякую ерунду, крайне нужную в дороге, а также все то, что командированные забывают купить друзьям-родственникам-знакомым-коллегам. Сувениры и магнитики, в смысле. Ни карманный маджонг, ни брелоки меня не интересовали, а вот леденец на палочке пришелся весьма кстати. Я сунул эту пакость в рот, подумал и купил еще один: вообще-то, Сорью должна проходить таможню отдельно и в первую очередь, но кто знает, на сколько это затянется. Я посмотрел на свое отражение в зеркальном полу, погонял между губами палочку вправо-влево и пошел выслеживать цель.
В очереди на особом пропускном терминале Сорью оказалась номером первым - и я почему-то не был этим удивлен. Она помахала какими-то документами перед носом у таможенника и вышла в зал, вертя огненно-рыжей головой. Старший лейтенант Берлинского управления имела расстегнутый тяжелый дождевик, больше напоминающий плащ, красную куртку под ним и что-то вроде дико непрактичного черного мини, а уж ножки... Я убедил себя, что слюну сглатываю из-за приторно-сладкого леденца, и пошел ей навстречу. Сорью, по видимому, меня тоже опознала (надеюсь, ей дали досье с нормальным фото?) и остановилась, ожидая, пока я соизволю пасть ниц к ножкам.
На подходе выяснилось еще несколько деталей: во-первых, девушка была в прескверном расположении духа, во-вторых, она с остервенением грызла леденец - такой же, как и у меня - и несчастная палочка нервно вытанцовывала под вздернутым носиком оперативника. Я невольно улыбнулся, заметил, что голубые глаза зафиксировали мой собственный заменитель сигареты, и так мы и встретились - двое блэйд раннеров, которым курить нельзя, у которых противное настроение и сильные предубеждения против совместной работы.
- Икари Синдзи, Токийское управление.
- Вижу, - Сорью улыбнулась и вытащила изо рта леденец. - Сорью Аска Лэнгли, Берлинское управление.
"Гм. Хороший японский". Девушка слегка раскатывала "р" на немецкий манер, не слишком внятно интонировала, но говорила очень мягко и четко.
- Раз уж мы обменялись этой очевидной чушью, - мило улыбаясь, продолжила она, - то давай знакомиться по-человечески. Меня зовут Аска, и я тут по приглашению СКЕ ООН. Понимаешь, что это означает?
Однако, какой тяжелый характер.
- Понимаю, - сказал я и улыбнулся так же вежливо. - Это означает, что кризис у нас, а не у вас.
- А еще - вы не справляетесь.
С трудом удержавшись от невежливого раздраженного стона, я поклонился. Девушке хочется быть главной - пусть будет. Пока что. Мне, конечно, в корне не нравится такое хамство с первых же слов, но да пребудет в веках старая добрая японская вежливость. Пикироваться посреди зала с красивой коллегой - явный моветон, для этого еще будет много совместной работы. И ей вовсе необязательно сразу узнавать, что я редкостный хам.
Поднял самооценку, нечего сказать.
- Прошу, к выходу - это туда, Сорью-сан.
- "Аска", я же попросила. Тебя, надеюсь, можно называть Синдзи?
- Разумеется.
Чемодан перекочевал ко мне в руку, а Сорью, на ходу застегивая свой полу-дождевик, полу-плащ, пошла вперед. Я двигался слегка позади и слева и размышлял. Интересно, с чего бы это оперативник с таким послужным списком ведет себя, как школьница-хулиганка? Я, конечно, тоже не подарок, но первому встречному стараюсь не дерзить, особенно если нам еще работать вместе. Неужели настолько отличаются культуры? Пока я размышлял о пробелах в своем образовании и прорехах в воспитании Сорью, мы вышли на парковку, где рыжая с наслаждением вышвырнула прилично изгрызенный леденец, полезла в карман и достала сигареты.
- Так, жизнь налаживается, - доверительно сообщила она, изучая тоскливые окрестности стратопорта поверх тлеющей сигареты.
Я, затягиваясь сам дымной отравой, ее мнение разделял, но поддерживать вслух не спешил. Нас обходили спешащие люди, кто-то оборачивался с недовольными минами - мол, чего встали, проход загораживаете. Не знаю, как там Аске, а мне было все равно - я чувствовал себя героем дешевого старенького боевика: у меня есть длинноногая напарница с туманным прошлым и колючим стервозным нравом, страшно засекреченное дело планетарной важности, свой жуткий скелет в шкафу, мрачные перспективы. Хотелось еще хэппи-энд в придачу, но это уж как получится. Приложим, так сказать, все усилия.
Я покосился на слегка оттаявшую немку: у нее есть недотепа-напарник, которому страшно везет (Евы сами на убой лезут), чужая страна, совершенно забойное задание. И вот она стоит вся из себя роскошная, рыжая и красивая, под маревом щита, на котором испаряются капли, прищурившись, курит длинную сигарету и думает... Вот о чем она думает - представить не получилось. Но стояла она здорово. Хоть мы с ней и загораживали людям проход.
- Ну что, Синдзи, идем, что ли?
Аска щелчком отправила бычок в урну, промахнулась, ничуть не расстроилась и обернулась ко мне:
- Где тут твой ховеркар?
- Идем.
К моему изумлению выражать негодования или недовольство моей машиной она не стала, пощелкала бардачком и кивнула, мол, трогай. Я включил ускорители и сделал свечку. Стекло тут же залили потоки дождя, и погода жадно взялась за исстрадавшийся ховеркар, на который так долго смотрела сквозь преграду. Я пристроился в спешащий поток и взял курс на гостиницу, куда поселили Аску. Сорью все больше молчала, глядя по сторонам, и изредка интересовалась особенностями здешних правил движения, - словом, вела себя вполне прилично, а когда я включил едва слышно своего любимого тоскливого Рипдаля, она и вовсе затихла.
Так мы и ехали - сквозь дождь, сквозь огоньки машин и реклам, а по сути - сквозь город, и я чувствовал, как какие-то неуверенные ниточки тянутся между нами, словно раздумывая: а стоит ли налаживать контакт?
- Тяжелые у тебя музыкальные вкусы, Синдзи, - сказала, наконец, Аска. - Всерьез считаешь, что жизнь - дерьмо?
Оказывается, я такой несложный, прямо обидно как-то, ей-богу. Не одноклеточное все же.
- Что-то вроде. А ты что слушаешь?
Аска покосилась на меня и дернула уголком рта:
- Марши.
Я решил, что ослышался, и повернул к ней голову, а Сорью, довольная, видимо, произведенным эффектом, сцепила пальцы и потянулась:
- Чего уставился? Да, марши - немецкие, японские, русские, английские.