Гроссмейстер и Вольсингам переглянулись. В Городе был человек, знавший о растениях все. Или, вернее, не совсем человек. Вольсингаму опять стало зябко, как вчера на площади.
– Кроха никого не принимает, – глядя в пол, процедил художник. – Не думаю, что она захочет говорить с вами.
– Вот и узнаем, – отрезал Гроссмейстер.
На Город сыпался снег. Это было тем более нелепо и странно, что еще вчера палило солнце и свирепый блеск чисто вымытой брусчатки торговых кварталов слепил глаза. Сегодня над площадью стояла снежная заметь, и в этой замети двигались черные фигуры. Многоголовым рычащим зверем колыхалась толпа, и когда снегопад на секунду унялся и серо-белый занавес распахнулся, сердце Вольсингама ухнуло вниз. Ему показалось, что на площади жгут девушку – худенькую девушку в зеленом платье и с черными волосами. Уже в следующее мгновение он понял, что добрые горожане собрались поглазеть на аутодафе чучела. На чучеле был тот самый наряд, в котором мальчик Гиккори изображал лозницу. Похоже, постановки мейстера Виттера становились все ближе к жизни.
Обернув бледное лицо к Гроссмейстеру, Вольсингам прокричал, перекрывая рокот толпы:
– Почему магистрат ничего не делает? Неужели они надеются, что, избавившись от герцога и лозницы, простонародье не возьмется за них?
Полицейский лишь покачал головой, глядя туда, где взметнулись рыжие языки огня. Чучело корчилось в пламени, уже ничем не напоминая лесную девушку, а больше смахивая на раскинувшего уродливые лапы паука.
– Герцогу лучше бы поспешить с возвращением, – сказал Харп, щуря близорукие глаза на огонь.
– Или наоборот, – процедил Гроссмейстер.
Резко развернувшись, он поспешил в проулок, ведущий к Замковой Горе. Толпа за спиной возбужденно взревела – чучело вместе с палкой повалилось в костер, и пламя вспыхнуло еще ярче, опалив ближайших зевак.
В снежной пелене замок, венчавший вершину горы, смотрелся хребтом древнего дракона. Стражники у ворот жгли факелы. Заметив приближавшихся от города людей, они скрестили алебарды – жест скорее ритуальный, потому что были у них и ружья. Начальник караула выступил вперед и, приложив руку козырьком к глазам, уставился в метель.
– А, это ты, – прогудел он, узнав Вольсингама. – Давно тебя что-то не видел.
В густой черной бороде стражника путались снежинки и, не тая, ложились на широкие плечи, укрытые кожаным плащом.
– Дела, – буркнул художник. – Я могу войти?
– Ты можешь. Они…
Задрав подбородок, офицер ткнул бородой в сторону Харпа и Гроссмейстера.
– …они нет. Госпожа не принимает.
Слово "госпожа" далось ему с явным трудом. Стражник был ровесником герцога. Скольких "госпожей" он успел пережить?
Гроссмейстер шагнул вперед, оттеснив Вольсингама.
– Это дело государственной важности. Герцог поручил супруге управлять Городом в его отсутствие, не так ли? Вряд ли управление сводится к тому, чтобы сидеть запершись в замке.
– Госпожа не принимает, – угрюмо повторил стражник. – Но художник может войти. Насчет его имеется особое распоряжение. Остальные…
Офицер красноречиво указал алебардой им за спину, туда, где по склону спускалась заснеженная дорога обратно в город.
Полицейский скрипнул зубами. Кажется, он готов был взорваться. Харп успокаивающе положил руку ему на плечо.
– Тише, друг. То, что мы хотели узнать, может узнать и Вольсингам, а потом рассказать нам.
Сняв кожаную сумку с Крестосом с плеча полицейского, врач протянул ее Вольсингаму.
– Вот, возьмите. Мы будем ждать вас внизу с ответами.
Стражники расступились, и живописец вступил под высокую арку ворот. Когда он обернулся, снегопад уже скрыл дорогу и фигуры его недавних спутников. Лишь рыжими мутными пятнами сияли факелы и снизу, от Города, доносился приглушенный расстоянием шум.
За прошедшую неделю ее живот стал еще больше. По сравнению с тонкой, как веточка ивы, фигуркой он был непристойно огромен, и Вольсингам, как всегда, смущенно отвел глаза. Ему чудилось что-то неправильное в этом зрелище, что-то запретное и стыдное. Кроме того, ему было стыдно и собственных сальных волос, запаха нечистого тела, вшей. Рядом с лозницей всегда казалось, что входишь в прохладную тень или воды чистого озера, и не хотелось приносить с собой городскую грязь.
Она сидела в кресле, спиной к распахнутому окну, спокойно сложив руки на животе. Темные волосы рассыпались по плечам. Взгляд сиял все той же безмятежной зеленью, хотя ей было, наверное, тяжело. Бледное личико осунулось, заострились скулы, а под глазами появились круги. На инкрустированном перламутром столике перед креслом стоял кубок с вином и круглились на блюде румяные яблоки, но лозница не притронулась ни к яблокам, ни к вину.
Вольсингам оглянулся на незаконченную роспись на стене. Собственная картина его больше не радовала. Цвета казались тусклыми, рисунок – грубым. Или все дело в снегопаде за окном? Он скрадывал краски, съедал последние капли румянца со щек лозницы и делал губы тонкими и бескровными. Губы шевельнулись. Лозница беспокойно поерзала в кресле и спросила:
– Почему ты не приходил, Вольсингам? Я скучала. Мне уже скоро…
Она погладила узкой ладошкой живот.
– У людей это происходит не так быстро, госпожа, – сказал художник, не поднимая головы.
– Я знаю. Деревья кажутся вам медлительными, но они расцветают весной за одну ночь… И все же ты не ответил – почему ты не приходил? Ты сам говорил, что надо написать все быстро. Погляди – мой лес уже засох.
Слабо улыбнувшись, она указала на стену, но Вольсингам не обернулся. Открыв сумку, он сунул туда руку, нащупывая обернутый тряпкой Крестос. Послышался тихий шум. Художник вскинул голову и обнаружил, что лозница, вскочив с кресла, отступила к стене. Ноздри ее расширились и подрагивали, как будто втягивая запах опасного зверя. Глаза ярко сверкали, а верхняя губа задралась, обнажив в оскале мелкие зубы.
– Что ты мне принес?!
Ответить Вольсингам не успел, потому что его что-то больно ужалило, и сумка соскользнула с плеча. Подняв руку, он с недоумением уставился на распоротый рукав куртки и вспухший красный след от ожога.
– За что, госпожа?
– Я изгнала болезнь из этого дома!
Голос лозницы дрожал, и дрожали губы.
– Я заставила его уйти. Он должен был уйти, пока болезнь в Городе. А ты снова приносишь ее сюда…
– Он? Должен был уйти? О ком вы?
– Он. Мой… муж. Ваш герцог.
Лозница, казалось, чуть успокоилась. Не отрывая взгляда от лежавшей в углу сумки с перебитым ремнем, она обошла кресло и вновь уселась.
– Герцог болен?
Лесная девушка нахмурилась и нетерпеливо вздохнула.
– Лес заключил с его родом союз. Но ваш союз – это подписи и бумаги. Наш союз – это память и жизнь. Не вечно ни дерево, ни человек, все должно обновляться. Союз – это брошенное в землю зерно, дающее колос с новыми зернами, и так раз за разом. Герцог должен был обновить союз. Он должен был взять одну из нас. Но к нему приходил человек в сером по имени "настоятель", пораженный болезнью. Приходил долго, с тех пор как начал строиться этот…
Лозница махнула рукой в сторону окна, за которым снегопад скрывал Город.
– Собор? – спросил Вольсингам.
Кажется, он начинал понимать.
– Да, собор. Но это не дом. Не дворец. Это… живое, но плохое. Оно заражает и убивает. Медленно, как гниет древесина. Одни породы быстрей поддаются гнили, другие могут продержаться долго, но конец один. Это болезнь, прорастающая в деревьях и людях…
– Гриб?
– Может, вы зовете его грибом. Человек в сером приходил и говорил, что больше не надо договора. Что он защитит вас от леса. И он не лгал, потому что там, где болезнь, больше ничего не растет, ни дерево, ни трава. Только вырождается и умирает.
Вольсингам потер горящее плечо. Ужалившей его лозы он даже не видел. Прав был старший цензор Гильдебранд – лесные отродья жестоки и опасны. Правда и то, что люди опасней стократ.
– Поэтому герцог не стал брать жену из Леса? – спросил он вслух. – Поэтому пытался родить наследника с обычной женщиной?
Лозница кивнула – словно птица дернула головой.
– Он верил, что сможет обойти договор. Не хотел, чтобы у Леса и Города были общие дети. Называл это "проклятьем", вслед за человеком в сером. Говорил: "Я сниму проклятье со своего рода".
Девушка звонко и зло рассмеялась.
– Но ничего не получилось, – почти про себя произнес Вольсингам.
– Получилась гниль! – воскликнула лозница. – Получилась болезнь. Она всегда приходит туда, где дряхлеет и гниет дерево и нарушаются договоры.
Художнику послышался внизу, во дворе, какой-то шум. Но для того, чтобы выглянуть в окно, пришлось бы обойти кресло с лозницей – а приближаться к ней не хотелось. Кажется, она все еще сердилась.
– Значит, герцог тоже заражен? И вы боялись, что его болезнь повредит… малышу? Поэтому попросили мужа уехать на время своей беременности?
Лозница усмехнулась, снова обнажив зубы.
– Дитя Леса и Города не боится болезни. Это болезнь боится его. Когда он родится, болезнь исчезнет. Но она заберет с собой все свои… ветви… отростки… тела…
Вольсингаму вспомнился мертвый монах, и всплыли недавние слова Харпа. "Может убивать тех, кто по какой-то причине стал негоден".
– Всех зараженных? Все они умрут, когда умрет грибница?
Лозница опять кивнула.
– А если они будут далеко от центра грибницы, то выживут?
Сложив руки на животе, зеленоглазая женщина улыбнулась.
В этот момент в коридоре за дверью раздался топот, и в комнату влетел запыхавшийся молоденький стражник.