Вольсингам пожал плечами, и полицейский вернулся к своему протоколу.
– Итак, Гримм проверял состояние монаха, когда некто, облаченный в балахон, вынырнул из переулка слева от спрятавшегося Тумберга, подошел к журналисту сзади и огрел его дубиной по затылку. После того как преступник оглушил журналиста, к нему присоединились другие. Пользуясь тем, что из-за сильного дождя улица была пустынна, злоумышленники беспрепятственно уволокли монаха, оставив Гримма лежать на мостовой. Тумберг уже собирался приблизиться и оказать ему помощь, когда молодой человек пришел в себя и начал подниматься. Тут наборщик поспешил в типографию и прикинулся, что ничего не видел. Исходя из этих показаний, мы можем сделать следующие выводы…
Вольсингам, не слушая, встал и подошел к окну. Внизу, на площади, виднелись подмостки, на которых с таким успехом выступала труппа мейстера Виттера. Вчера, когда троица возвращалась из типографии, они стали невольными зрителями еще более разнузданной постановки. Представление шло при свете факелов, но публики, казалось, только прибавилось. Блестящие в факельном свете глаза десятков и сотен людей не отрывались от сцены. Там раскорячился мейстер Виттер, на сей раз сам нацепивший платье и парик лозницы. Из-под его широко расставленных ног выныривал юркий юнец, завернутый в белую простыню, с оленьей маской и оленьими рогами. Наверное, сценка должна была вызвать смех, но люди на площади не смеялись – и Вольсингама пробрал озноб. Ему и сейчас сделалось зябко. Художник прикрыл тяжелую створку окна и развернулся к Гроссмейстеру.
– Почему вы не говорите, как все было на самом деле?
Вчера Тумберг, трясущийся от страха и похмелья, рассказал, как всю неделю молодой хозяин был сам не свой и говорил о каком-то исключительном материале, который прогремит на весь Город, да что там – на весь протекторат. О соматиках и темных махинациях огненосцев и о том, что нельзя беспрепятственно душить голос свободной прессы. И как он им всем покажет. А потом, по словам наборщика, начались неприятности. В прошлую пятницу мальчишка Гиккори поймал Тумберга за локоть в дымном полумраке трактира, где тот проводил все свободные вечера, вытащил на улицу через заднюю дверь и привел в какой-то сарай. В сарае человек в страшной белой маске дал ему денег и велел следить за хозяином. Якобы хозяин был совсем не хозяин, а так, мелкая сошка, работавшая на него, человека в маске. Но он нарушил соглашение. "А это очень нехорошо – нарушать соглашения, ведь так?" – спросил человек, вкладывая в онемевшие пальцы наборщика мешочек с деньгами. В мешочке оказалось тридцать талеров (а совсем не грошей, как объявил поначалу Тумберг) – сумма не маленькая и все же не чрезмерно большая. Тумберг получил вдвое больше позавчерашним вечером, когда актеры уводили их жильца и когда мальчик Гиккори передал наборщику новое поручение человека в маске: уничтожить набор последней статьи Себастиана Гримма. Статья должна была появиться в утреннем номере. Тумберг сделал как велено, после чего, чувствуя себя предателем и последней сволочью, запил и пил беспробудно всю ночь и весь день.
Выплеснув из себя эту запутанную исповедь и тем, видимо, успокоив больную совесть, Тумберг упал на кровать Гримма и немедленно захрапел.
Услышав вопрос Вольсингама, Гроссмейстер состроил кислую гримасу.
– А что нам, собственно, известно? Про какого-то человека в маске, на которого работает Гиккори. Этот человек в маске может состоять в труппе Виттера, а может и нет.
– Но в ночь перед смертью Себастиан пил с актерами, – настойчиво проговорил Вольсингам, подходя к столу. – И утром после убийства монаха он явственно пытался намекнуть нам на актеров.
– Почему не сказал прямо?
– Возможно, его запугали. Огрели дубинкой по голове. Может, Гримм понимал, что на этом они не остановятся…
– Однако погиб он не от удара дубиной, – устало напомнил Гроссмейстер, морща желтый лоб, – а от той дряни в мозгах. Как и констебль Нойман. И, возможно, монах. Их убили не люди, а треклятая икона. Или что-то другое. Помните – монаха вечером накануне убийства видели в обществе лозницы.
Вольсингам с трудом сдержал злой смех. Он нагнулся, упершись кулаками в столешницу, и в упор уставился на полицейского.
– Лозница не выходит из замка, могу вам в этом поклясться. К тому же… как вам ее описал свидетель?
– Стройная черноволосая девушка в зеленом платье.
– Это не она.
– Почему?
– Просто поверьте мне – это не она. Зато Гиккори, как мы помним, не переоделся после представления. Вполне возможно, что именно он в костюме лозницы говорил с соматиком и угрожал ему. Поэтому монах был так напуган, когда пришел в типографию. Видите, все опять упирается в актеров.
Взгляды Гроссмейстера и Вольсингама скрестились, и никто не желал уступить. У художника уже начали слезиться глаза, когда бухнула дверь кабинета и выросший на пороге констебль Вейде громогласно объявил:
– Доктор Харп желает, чтобы вы, герр Гроссмейстер, и вы, господин Вольсингам, немедленно спустились в лабораторию.
В лаборатории скверно пахло. Какими-то химикатами, едкими настолько, что Вольсингама все же прошибло на слезы. И сырым мясом. И почему-то крысами. Крысиная вонь была очень хорошо знакома Вольсингаму – половину дороги от столицы он скрывался по ночам в амбарах, а амбары кишели крысами. В неурожайный год грызуны пытались добыть хоть горстку зерна. Рылись, плодились и дохли там же, а потом выжиги заливали амбары вонючим биоагентом. У Харпа пахло примерно так же. А еще тут было очень светло. В углу рычал и смердел какой-то здоровенный железный ящик с тянущимися от него проволоками, а под потолком горели яркие лампочки. Такие прежде Вольсингам видел лишь в семинарии. Всплыло полузабытое слово – "электричество". Но удивительней всего было то, что стояло под лампами на столе. Поначалу художник принял его за мудреное устройство для пыток. Присмотревшись, понял, что все эти медные трубки, окуляры и колесики вряд ли подходят для вырывания признаний из еретиков. Чем-то это напоминало подзорную трубу или даже диво дивное – телескоп, имевшийся в семинарской обсерватории.
Харп в белой повязке, закрывавшей лицо, и тонких перчатках стоял рядом с прибором. На столе справа от него в эмалированной ванночке лежала распятая на иглах и распотрошенная крыса. Вольсингама затошнило. Харп опустил маску и оглянулся.
– Тут у нас намечается кое-что интересное, – сказал он, улыбаясь уголками губ. – Даже очень интересное, я бы сказал.
– Не тяни, – буркнул Гроссмейстер.
Но, похоже, для медика настал звездный час, и он не собирался упускать ни минуты из этого часа. Харп повел рукой в сторону Крестоса, лежавшего за ванночкой с убиенной крысой на все той же тряпке.
– Поначалу я проверил химический состав краски на предмет ядов. Кроме обычных пигментов, масла, солей металлов, воска, смолы и компонентов древесины мне удалось обнаружить очень сильный и очень необычный алкалоид.
Оба – и художник, и полицейский – молча пялились на ученого. Тот вздохнул.
– Ядовитое вещество растительного происхождения.
На лице Гроссмейстера вспыхнула было торжествующая улыбка, но быстро угасла при следующих словах Харпа.
– Родственное тому, что присутствует в спорынье. Это гриб, поражающий злаковые культуры. Пшеницу и рожь. В больших количествах вызывает судороги, сжатие сосудов и смерть, в меньших – галлюцинации. Однако химический состав вещества совпал не полностью. Тогда я изучил образец краски под микроскопом и обнаружил в ней это.
Медик отступил в сторону, приглашающе махнув рукой. Полицейский заколебался. Вольсингам подошел к хитрому прибору и заглянул в верхнее стеклышко, как показал ему Харп.
Внизу, в ярком световом поле, перекрещивались какие-то черные нити. Их было великое множество. Кажется, больше, чем налипших на них чешуек бурой и серой краски.
– Аскоспоры, – торжествующе произнес Харп, словно это должно было что-то означать.
Потом, заметив непонимающие взгляды Гроссмейстера и Вольсингама, со вздохом добавил:
– Споры гриба. Так обычно они распространяются. Что-то вроде зерна, из которого прорастает мицелий и плодовое тело.
Полицейский тряхнул головой и рявкнул:
– Что все это значит?
– Терпение, друг.
Жестом фокусника медик указал на распятого грызуна.
– Я подумал, что дело, возможно, не только в ядовитых свойствах алкалоида. Меня беспокоило состояние мозга погибших. И интересовал способ заражения. Если бы отрава проникала через легкие, мы все бы уже были заражены. Однако жертвами стали только те, кто прикасался к иконе. Я нанес споры на выбритый участок кожи крысы, и посмотрите, что стало с тканями зверька через час. Вот второй препарат.
Харп сменил стеклышко, лежавшее под трубкой микроскопа. Вольсингам заглянул в маленький глазок прибора – и брезгливо отшатнулся. Сквозь розовато-синее поле, напоминавшее странный ковер и разделенное на повторяющиеся узоры-цилиндры, тянулись все те же черные нити.
– Наибольшая концентрация уже через три часа после заражения наблюдается в мозгу. Феноменальная скорость роста. Просто феноменальная.
Полицейский опасливо приблизился к столу, глядя на трупик крысы так, словно тот сейчас на него набросится.
– И что все это значит?
Харп, пожав плечами, процитировал:
– "Брать Крестос с прахом святого Сомы и давать князьям, и баронам, и сильным мира сего для обращения в нашу веру". Похоже, гриб влияет на мышление инфицированных. И может убивать тех, кто по какой-то причине стал негоден. Точнее сказать не могу, но знаю, кто может.