Руководство Пансиона поощряло такие встречи. Быть может, там надеялись, что учителя заменят нам семьи - многие из нас не бывали дома с одиннадцати-двенадцати лет. В целом, мы их уважали - больше, чем своих родителей, оставленных в разных странах. Нам нравилось впитывать их опыт, пусть однобокий, преломленный хитрой линзой. И, при том, нам очень хотелось никогда не стать такими, как они.
Иногда впрочем мы подражали им в чем-то - вполне бездумно, как дети старшим. Я, к примеру, сделал себе значок с акацией - как у того самого Бредли. Он рассказал нам: ветка акации у масонов - символ могущественных тайных знаний. А сосед Томас, с легкой руки Монтгомери, биохимика, чуть не на год увлекся Даоизмом. Это было актуально - страх смерти мучил его с раннего детства. К тому же, ему, тирольцу, импонировало, что бессмертные удаляются в горы от мирской суеты.
Они с Монтгомери наперебой цитировали Лао Цзи: "Горы, окутанные дымкой, это воплощение гармонии, возникающей при соединении инь и янь". Фраза была наивна, но над ними никто не смеялся. "В поисках бессмертного я обошел пять гор страны. Меня не испугала их отдаленность", - висело у Томаса над кроватью. Потом надпись исчезла. А Монтгомери выгнали из Пансиона за пьянство.
Некоторые из учителей представали откровенными бунтарями - на морском берегу или дома за жидким чаем. Они говорили вещи, очевидные и естественные на наш взгляд, что повергли бы в шок идеологов современной Европы. Демократии влетало по первое число - наверное им это казалось смелым, но нас, признаться, ничуть не трогал их воинственный пыл. Нам было не до судеб мира - свои собственные миры заботили нас куда больше. Потому быть может чуть ли не ближе всех стал нам Грег Маккейн, брутальный циник. Его концепция беспредельного эгоизма перекликалась в чем-то важном с плакатами на стенах.
"Когда от тебя ожидают многого, не стоит пытаться всем нравиться, это бессмысленно и не нужно".
"Когда сам ждешь от себя еще большего, каждый день нужно проживать, беря от него все".
"Будто потом - пожар, потоп, мор. Будто ни одна девка не отдастся тебе больше. Не отказывай себе в удовольствии, наплюй на догмы. Ты и так ходишь по острому краю…"
Так он разглагольствовал, попыхивая трубкой, усмехался всезнающе, и мы видели: его не сбить с толку. "Удовольствие" было главным словом в его горячих, но коротких проповедях. Все остальные служили лишь фоном. Сам он ни в чем себе не отказывал - это был поучительный пример. По крайней мере, его слова не расходились с делом.
У нас с удовольствиями было хуже, а потом все смешалось - грянул гром. Сразу у трех воспитанников что-то переклинило в мозгах - и в течение недели, один за одним, случились страшные эпизоды. Психологи забили тревогу, очевидно пытаясь показать свою нужность. Информация просочилась в прессу, и это было начало конца. Тему мусолили довольно долго, к нам шлялись фотографы, репортеры и фригидные активистки из общества защиты детей. Хоть на детей к тому времени мы уже походили мало.
Потом нас собрал Директор и известил, что заказчики умывают руки. У них есть прекрасный повод - право, трудно их винить. "Но мы, - директор кивнул на группу каких-то мрачных людей из администрации, - мы решили бороться. Мы хотим закончить начатое, нравится это кому-то или нет…"
Его речь почему-то не произвела на нас впечатления, хоть теперь я понимаю, что они шли на немалый риск. По слухам, борьба была отчаянной, но в ее исходе никто не сомневался. Начались трудности с финансированием - программы сворачивались, учителя разбегались. Вскоре Пансиону пришлось признать поражение.
Оставался вопрос - что делать с нами? Решали его довольно долго. Несколько месяцев мы прожили в безвременье - это были странные дни. Занятия свелись к минимуму, в основном ограничиваясь спортивными играми. Из жилой части убрали Поля - из экономии махнув рукой на нравственность. Все мы словно сорвались с цепи, романы завязывались один за одним. У меня тоже появилась первая женщина. Долгое время это было счастливейшим и горчайшим из воспоминаний. Я не знал, что со мной происходит, не решаясь назвать это любовью. Все же, мы выросли в месте, где не было и намека на любовь. Быть может, лишь одно это связало нас навсегда.
Наконец, все закончилось - как-то вдруг. Пансион переделали в спецшколу для глухонемых. Нас же в течение двух недель разобрали поодиночке ведущие университеты, куда мы отправились, с легкостью распростившись - и с пансионом, и, как ни странно, друг с другом.
Реальный мир вобрал нас в себя, стал менять, подстраивать, подгонять. Мой доктор считает, что это и был первый шаг к безумию. Я знаю, он не прав, хоть некоторые перенесли процедуру весьма болезненно. Но мир не так силен, как кажется изнутри - нам, снаружи, это было хорошо видно. Жаль, что это не видно доктору - он мог бы быть поосторожнее с диагнозом. И уж конечно, поизворотливее в словах - особенно по поводу моей "проблемы", как он это называет.
Я сказал ему как-то раз: мы, дети Индиго, не таим обид. Нам некогда - да и скучно, не принципиально, не важно. Лишь одно заботит нас всерьез - то, что мы умеем делать лучше всего. Прочее не интересно - прочее и прочие. Если мы уже знаем, в чем именно состоит призвание, мы рвемся это делать, наплевав на остальное. Если пока не знаем, рвемся узнать поскорее. Пробуя без устали все подряд.
Доктору понравилось, он довольно морщился, что-то черкал в своей тетрадочке, прикрывая от меня ладонью. Я решил помочь ему, разъяснить подробнее. Я сказал про насмешки, про безденежье и непонимание, что конечно же ранят и довольно сильно. Но это "сильно" - лишь по расхожим меркам. По меркам тех, кто по-настоящему ничего не может - что ж до нас, нас ими не пронять. Мы можем предаваться унынию - но это так, минутная слабость. Ерунда, безделица, не стоит упоминания. Наши истинные проблемы кроются лишь там, где мы самореализуемся на все сто. В том, что мы умеем делать лучше всего.
Я изложил ему все это весьма связно, но он не стал записывать - ни слова. Даже отмахнулся слегка - как будто, чтобы не портить уже сложившейся картины. Наверное, боялся противоречий, шатких мест… Мне кажется, он не дорабатывает порою. Не напрягается - может, слишком ленив? Смешно видеть: он считает меня социопатом. Конечно, это самый легкий путь, но мне очевидно: моя "проблема" в другом. Кто-то скажет, в наивности и упрямстве - и будет не так уж неправ. Наивность главенствует, спору нет, но, как бы то ни было, повторюсь: я был бескорыстен и хотел как лучше - вините теперь меня за это, кидайте камни сколь угодно душе. Признаю, я выбрал наспех, но зато - понятно и просто. Идея как панацея; замысел сложной сути, но близкий среднему человеку - не так-то легко придумать, поверьте!..
Нельзя никого презирать, твердили нам учителя, нельзя презирать слабых, неумелых, неумных. Это недостойно тех, кому повезло, говорили они, хоть "повезло" - это смотря на чей взгляд. Как бы то ни было, мы научились - не злобствовать и не копить презрения. Тренировка с детства, против нее никак, лишь у некоторых, кто не смог, злость до сих пор переполняет душу. Оттого они бесплодны - и бесплотны по нашим меркам, то есть их не отличить от прочих.
Но речь не о них, речь о слабом, среднем, где и требуется-то немного. Где нужны лишь страх, обуздывающий инстинкты, и сладкая ложь - надежда - чтобы бессмысленность жизни не повергала в отчаяние каждый час. В страхе, как правило, недостатка нет, дело всегда лишь за сладкой ложью. И тут вступаю я: вот вам сладкая ложь. Только, в данном случае, это не ложь, а правда.
Согласитесь, что может быть желаннее? Что может быть понятнее, чем призрак свободы - от нищеты. От кредитов и закладных, от скучных работ с плохой зарплатой, от прессинга вами же созданного мира, который наваливается всей мощью и давит, давит, выжимая соки. И как же символично использовать при этом то ненасытное, что паразитирует в нем, вернейшее из его собственных отражений, самую наглядную модель. Как это правильно и по заслугам - построить средство спасения на злостных его грехах! Заставить служить угнетенным алчность безжалостных угнетателей, их агрессивную спесь, желание обскакать другого, подмять под себя, раздавить, уничтожить…
Словом, неудивительно, что я теперь в сумасшедшем доме. Впрочем, я не в обиде. Я всегда могу успокоиться на простейшем из утверждений: мне нет смысла стыдиться случившегося со мной. Как и Семманту нет смысла стыдиться того, что он сделал. Или того, что ради него сделал я. Или чего так и не сделали мы оба.
И да, я скажу наконец, что он такое. Он робот, не более; он программа, заложенная в железное сердце. Но его сердце отнюдь не из железа, так что не стоит смотреть свысока. Не стоит отворачиваться в презрении, пусть ваши учителя не корили вас за это. В конце концов, каждая особь такова, какова заложенная в ней программа, а если не заложено ничего - что ж, особи не повезло. Так и Семмант - программа из программ - почти не отличается от человека, особенно если с ним поработать. Ведь и с человеком нужно поработать, чтобы разбудить в нем человеческое, иначе все - я скажу мягко - такие бесчувственные скоты!
А в Семманте, по крайней мере, программа была безупречна. Почти безупречна. Почти.