- Пусти! Пусти, сука! Всех порежу! - стонал Ряженка и сучил обклеванными в кровь ногами.
- Как бы сам не порезался, - Николай наконец выдрал нож и, коротко замахнувшись, стукнул рукояткой Ряженку в затылок. Ряженка ткнулся носом в пол и обмяк. Миша сграбастал в охапку сопротивляющегося Васю.
- Все, кажется, разняли. Один, по крайней мере, точно успокоился.
- Надолго ли, - усмехнулся Николай. - Давай-ка мы его в погребе пока подержим, пусть остынет. Мать, у тебя веревка найдется? Тащи сюда.
Ряженка бился в погребе до ночи. Весь день выл, не замолкая ни на минуту, и катался по земле, извиваясь связанным телом, как уж на сковородке. А неудовлетворенный Вася в унисон ему клокотал от злости. Сидел на двери погреба, нетерпеливо ожидая, когда же ее наконец откроют, и можно будет поквитаться с обидчиком.
- Надо же, до чего птица злопамятная, - удивился Миша. - Не петух, а сицилийский мафиози. Коль, что мы с ними делать будем?
- Ничего. Сами успокоятся.
- Я своего петуха знаю, - встряла Матвеевна. - Он не успокоится.
- Значит, пойдет на суп, - спокойно ответил Николай.
- А не жирно ли тебе будет - из моего петуха суп! - вспылила Матвеевна. Запертый Ряженка придавал ей смелости. Она подбоченилась и поперла на бывшего Лосося грудью, яростно размахивая поварешкой. - Ввалились в мой дом, жрете, пьете и спите на моей кровати, так еще и всю скотину перерезать собрались! Интервенты!..
- Уймись, бабка! - прорычал Николай.
Но Матвеевна, ослепленная присущим каждой твари женского пола инстинктом охранения родного гнезда, не заметила не только растерянного отчаяния, с которым он вдруг огляделся по сторонам, но и не различила в его голосе начинающего клокотать неукротимого бешенства, а потому, взбираясь по собственному страху, как по отвесной стене, взбивая крик в визг, продолжала:
- Фашисты! Вы! Все! Да таких, как вы, мой отец под откос пускал эшелонами!..
- Замолкни!
- А ты меня сам заткни! Сам! Что? Топор тебе принести? Чтобы всё по-вашему, по-привычному…
- Замолчи, старая дура! - он сгреб Матвеевну за грудки и прохрипел, брызжа в лицо. - Замолчи! Не буди зверя, пока спит! Я уже одну такую речистую до смерти уходил. Думаешь, второй раз не смогу?
Он осекся. Сглотнул сухую слюну и отбросил от себя старуху. Выскочил на двор, хлопнув дверью.
- Зря ты так, бабушка, - тихо сказал Миша. - Какие же мы фашисты.
- Верно. Вы хуже. Они чужие были, разговаривали по-собачьи, и тоже в войне перемалывались. А вы… - в памяти всплыл оскал и натянутая на острый череп кожа Ряженки. - Вы нелюди. Оборотни. Да что тут говорить…
Он устало одернула платье и поправила сбитый платок.
- Ночью со мной пойдешь. Хватит тебе в этой стае бегать.
Миша, вдруг снова почувствовавший себя Ботаником, ничего не ответил, только кивнул.
Вечером Николай не мог уснуть - дрожали руки, как тогда, когда он трехлетним пацаном цеплялся за бабушкины колени. Сейчас казалось, не только руки, сама душа тряслась в теле, расшатывая клетку костей, словно отчаявшийся заключенный с пожизненным сроком. Выпустить бы ее, горемычную. На волю. В небо, как воздушный шар. Может, там она успокоится. Но чтобы выпустить, надо умереть.
Николай перевернулся на другой бок, лицом к стене. Старый диван под ним жалобно всхлипнул. Он не боялся умереть, он не хотел убивать себя. В подвале завыл сквозь сон Ряженка. Тонко, сонно. Николай презрительно хмыкнул: живет же на земле такая слизь! И все же, как бы не был противен неврастеник Ряженка, как бы не был он примитивен: желудок плюс жаждущий женской плоти конец - вот и все его составляющие, как бы не был он противен в каждом проявлении своего мизерного "я", своей гнилой душонки, приходится признать - между ними есть одно очень существенное единение, они оба зэки. Настоящие, матерые волки-оборотни, не способные жить среди людей. Только для Ряженки весь мир тюрьма, в котором люди четко делятся на три категории: вертухаи, сокамерники и созданные для кидалова лохи. А у него, Лосося, тюрьма внутрь тела запихана, решетки в кости встроены - не выдерешь, колючка к хрящам примотана - не распутаешь. Потому убежать из нее невозможно, а жить с тюрьмой внутри тошно и бессмысленно.
Он снова повернулся на другой бок и вздрогнул: из темноты над ним склонялось белое привидение со спущенными по плечам жидкими прядями и валенками на босу ногу.
- Не спится? - спросило оно голосом Матвеевны. - Может, тебе чарочку махнуть? Для успокоения?
- Отстань, бабка!
А ей-то чего не уснуть? Тоже разволновалась? Раньше, даже когда по лесу ее таскали, она на сон не жаловалась. Ложилась, подмяв под голову рукав, и до утра сопела. Он вспомнил, что бабушка после его припадков ярости тоже не спала ночами. Вздыхала и ворочалась, скрипя пружинами. Хорошо хоть, не так часто они случались. А со временем и вовсе стали редки. Редки, но метки, для Светланы одного хватило. А ведь он даже не помнил, как все произошло. Помнил, что торопился на ее день рождения. С цветочками, мать их. И с шампанским, как и положено без пяти минут мужу. Помнил, что, забыв с утра ключи, долго звонил в дверь. Упершись лбом в дерматин, слушал, как ворочается за запертой дверью нечто чуждое, громоздкое. Ходит, хихикая и оступаясь, натыкается на мебель и сворачивает на пол звонкую посуду. Смутно, но помнил, как, бросив на заплеванный пол подъезда цветы и шампанское, молотил в дверь, сбивая кулаки и рыча: "Открой, сука! Открой, проблядь!" И чего она открыла? Какой бес толкнул ее неповоротливое пьяное тело к двери и заставил нащупать ватными пальцами замок?
- Эй, бабка. Давай свою чарочку, черт с тобой.
Махнул и задохнулся. Не от крепости, хотя и был самогон задёрист. А оттого, что бабкина чарочка так жарко пахнула брожевом, словно сама Светка, вдруг ожив, распахнула дверь и выдохнула ему в лицо: "А-а-а! Суженый-простуженый явился не запылился". Он с силой оттолкнул ее и вбежал в комнату. Объедки на мокрой скатерти, растерзанное платье на полу, Светкин лифчик, зацепившийся лямкой за спинку стула, и огромные чужие ноги из-под их одеяла. На их кровати. Он беспомощно оглянулся на Светку. Может, все это нелепое недоразумение? Может, сейчас она все объяснит, и мир снова станет прост. Но она в ответ томно повела плечом и с кокетством бывалой шлюхи надула измазанные помадой губы:
- Ты плохой мальчишка! Очень-очень плохой! Чуть не сломал дверь. И праздник испортил…
- Праздник? Это ты называешь праздником?
- Как умею, так и веселюсь! - Светка вызывающе подбоченилась. - И ты мне не указ! Ну, не сердись, Колюня… Иди к мамочке. Я и тебя тоже поцелую.
Это ее "тоже" и выдернуло у него из-под ног реальность, как выдергивает ковровую дорожку злой клоун из-под ног своего напарника по репризе. Первый удар по искусанным, исцелованным губам - лицом в опилки. Нечеловеческий вопль боли - хохот и аплодисменты зрительного зала. Кровь на распахнутом халате и болтающейся груди - красный бархат занавеса.
Вскрытие показало, что первыми же ударами он забил Светку до смерти и еще долго месил мертвое тело. А еще - "на момент смерти гражданка Уварова С. А. была на втором месяце беременности". У его сына уже билось сердце.
- Эй, бабка. Дай еще. Да не рюмку, что мне твой наперсток! Всю бутыль неси.
Глава 15,
в которой Анна Матвеевна узнает неожиданные для себя вещи и попадает на собрание партизанского отряда
Еле дождалась Анна Матвеевна, когда оглоед уснет. Уж и луна взошла, и полнеба пропахала, а ему все не спалось. Вертелся, кряхтел. Один раз притих надолго, она на цыпочках подкралась посмотреть, спит ли, а он глазищами как зыркнет - уйди, бабка! - сердце в пятки ухнуло. Насилу угомонился. Миша тоже не спал. Матвеевна, как только убедилась, что Николай уснул, к нему подошла, и он сразу же с готовностью скинул ноги с кровати.
- Пора?
Вышли за околицу тихонечко, ни одна дверь не скрипнула. И пошли по застеленной лунным светом дороге, словно по серебряному пути к богу в гости. А потому и мысли в голову набились такие величественные, что им в узком бабьем черепе тесно было. Давили на виски и стучали молотками в темечко. Матвеевна даже платок сняла и помахала, словно разгоняя комаров. Но разве их так просто разгонишь. К мыслям о божественном предназначении припутался совсем дурацкий вопрос: отчего взбешенный Вася не обратил Ряженку в камень, а бросился на него, как простой петух, клювом и шпорами. Но тщательно, неспешно подумать об этом Матвеевна не дал Миша.
- Анна Матвеевна, - встрепенулся он вдруг. - Я давно хотел спросить, да все забывал - а что это у тебя за скульптура в огороде стоит?
- Какая скульптура? - заюлила Матвеевна.
- Собака каменная. Я ее сразу заметил - талантливая работа. Камень, как живой. Каждый волосок выточен.
- Ах эта… - Матвеевна на мгновение задумалась, говорить правду или нет. Но лунная дорожка, ведущая прямо к небу, солгать не позволила. - А это живая собака и есть. То есть была живая, пока Вася, петух мой, ее в камень не заморозил.
- Шутишь, бабушка? - обиженно протянул Миша. - За ребенка меня держишь? Мне, между прочим, двадцать два года. Я в сказки уже не верю.
- Ишь, большой барин - двадцать два года! А я на своем восьмом десятке верю? Я тебе все по порядку расскажу, а ты решай сам - верить или нет.
Начала Матвеевна рассказывать с самого начала: про каменных червяков в земле да колорадских жуков, превратившихся прямо на картофельных листах в полосатые бусины. Про то, как испугалась за Васю, когда собака на него бросилась. И как сама упала в обморок, когда собака у нее на глазах рухнула на землю каменной скульптурой.
- Ай, не так все началось! - вспомнила она. - Не с того. Сперва жаба померла.