А я даже не видел, когда он вышел из лимузина. Он сидел к нам лицом с ноутбуком в кожаном чехле на коленях и закрытой авторучкой на его крышке.
– Мистер Клифтон, – сказал я, – я не знал, что вы летите с нами.
– Мистер Стоун решил, что там вам может понадобиться помощь. А я хорошо ориентируюсь на побережье Флориды.
– Обычно мы не прибегаем к чьей‑либо помощи, – сказала Энджи, усаживаясь в стороне от него.
Он пожал плечами:
– Мистер Стоун на этом настаивал.
Я поднял трубку телефона, вмонтированного в мой подлокотник.
– Что ж, попробуем заставить мистера Стоуна изменить свое решение.
Недотепа прикрыл мою руку своей, заставив положить трубку обратно в подлокотник. Для такого коротышки он был удивительно силен.
– Мистер Стоун своих решений не меняет, – заметил он.
Я взглянул в черные бусинки его глаз и увидел там лишь свое собственное подрагивающее отражение.
В Международный аэропорт Тампы мы прибыли в час дня, и липкий зной охватил нас еще прежде, чем шасси самолета коснулись покрытия взлетно‑посадочной полосы. Капитан Джимми и второй пилот Херб при том, что в других случаях жизни они могли показаться не семи пядей во лбу, в профессиональном отношении, то есть в том, как они подняли самолет в воздух, как приземлились, как справились с турбулентностью над Вирджинией, оказались на высоте – судя по всему, им по плечу было бы даже посадить ДС‑10 на кончик карандаша в разгар бури.
Первое, что поразило меня во Флориде, кроме ни с чем не сравнимого зноя, – это зелень. Казалось, Международный аэропорт Тампы отвоевал себе кусок посреди мангровых зарослей, и всюду, куда ни глянь, глаз видел разные оттенки зеленого: темно‑зеленую листву мангровых деревьев, мокрую сероватую зелень их стволов, зелень аккуратных холмов при въезде и выезде из аэропорта, веселую зелень трамвайчиков, снующих взад‑вперед между терминалами, как если бы «На острие бритвы» ставил Уолт Дисней.
Потом я поднял глаза вверх, на небо, и там была синева невиданного мною раньше оттенка, такая густая и яркая по сравнению с кораллово‑белыми петлями трассы с ее развязками, что я готов был поклясться, что синева эта нарисованная. «Гуашью нарисованная», – думал я, когда мы ехали в трамвайчике и яркий свет лился к нам в окна – таких агрессивных, напористых красок я не видел со времен моих хождений в ночной клуб в середине восьмидесятых.
И влажность, господи боже, какая же здесь влажность – я понял это, едва выйдя из самолета; влага, как раскаленной губкой, окутала мою грудь и просверлив ее, вонзилась прямо в легкие. В Бостоне, когда мы вылетали, было градусов тридцать с лишним, и это после долгой зимы казалось оттепелью. Здесь же было никак не меньше восьмидесяти, а то и больше, а влажная мохнатая пелена сырости еще и добавляла к температуре градусов двадцать.
– Придется бросить курить, – сказала Энджи, когда мы прибыли на терминал.
– Или дышать, – сказал я. – Одно из двух.
Тревор, разумеется, заказал нам машину, которая ждала нас. Это был громадный, с четырьмя дверцами «лексус» с серебристым покрытием, номерами Джорджии и южным двойником Шатуна за рулем. Водитель этот был высок и возраста самого неопределенного – между пятьюдесятью и девяноста. Звался он «мистер Кушинг», и я заподозрил, что по имени его не называл никто и никогда. Возможно, даже и для его родителей он был «мистером Кушингом». Одет он был в черный костюм, а на голове у него, несмотря на пекло, красовалась водительская фуражка, однако когда он открывал нам с Энджи дверцу, кожа его руки была сухая, словно присыпанная тальком.
– Добрый день, госпожа Дженнаро, мистер Кензи, – произнес он.