И я пытался прожить как честный человек. Это очень трудно. Большинству мужчин это свойство незнакомо, как и вообще большинству людей – они бесчестны. Для большинства честность в лучшем случае понятие устаревшее, в худшем же – вредная наивность. – Повернувшись к нам, он улыбнулся, но улыбка его была какой‑то усталой. – Думаю, сейчас закат этого понятия и к концу века оно совсем вымрет.
– Эверетт, – сказал я, – если б ты только мог...
Он покачал головой:
– Я не вправе обсуждать аспекты дела Тревора Стоуна или же исчезновение Джея Бекера с тобой, Патрик. Я просто не должен этого делать. Единственное, что я могу тебе сказать, это посоветовать помнить, что я говорил о честности и о людях, ее лишенных. И защищаться, вооружившись этим знанием. – Он опять прошел к креслу и сел в него, слегка повернув кресло к окну. – Спокойной ночи, – сказал он.
Я взглянул на Энджи, а она – на меня, а потом мы оба поглядели ему в затылок. Я опять увидел отражение его глаз в стекле, но на этот раз глаза его не глядели на мое отражение, а лишь разглядывали свое собственное. Он внимательно глядел на свой туманный образ, уловленный стеклом наряду с огоньками других зданий и отражениями чьих‑то чужих жизней.
Мы оставили Эверетта в его кресле со взглядом, обращенным на панораму города и себя самого, – отражение, утопающее в густой синеве вечереющего неба.
Уже в дверях нас остановил его голос, и тон этого голоса был мне непривычен. В тоне этом по‑прежнему чувствовались и опыт, и умудренность, и профессионализм вкупе с дорогим бренди, но был в его тоне и легкий оттенок страха.
– Будьте осторожны во Флориде, – сказал Эверетт Хемлин.
– Мы не говорили, что отправляемся во Флориду, – сказала Энджи.
– Будьте осторожны, – повторил он и, опять откинувшись в кресле, сделал маленький глоток. – Пожалуйста.
Мне никогда еще не приходилось летать на личном авиалайнере, поэтому сравнивать это мне было совершенно не с чем. Я не мог, даже совершив мысленный прыжок, сопоставить этот полет с пребыванием на личной яхте или же на личном острове, поскольку никогда не бывал ни там, ни там. Единственное, чем я владел лично, был мой латаный‑перелатаный «порше‑63». Поэтому... личный самолет оставалось сравнивать лишь с моим личным автомобилем, и они оказывались очень похожи, только самолет был больше. И быстрее. И имел бар. И летел.
Недотепа и Шатун заехали за нами ко мне на квартиру на темно‑синем лимузине, который также был больше моей машины. Признаться, он был даже больше моей квартиры.
От меня мы промчались по Коламбия‑роуд, к удивлению нескольких зевак, по‑видимому, недоумевавших, что это за свадьба такая или пикник старшеклассников в девять утра да еще в середине марта. Прорезав транспортную сутолоку часа пик и скользнув вдоль туннеля Теда Уильямса, мы подъехали к аэропорту.
Вместо того чтобы влиться в поток машин устремлявшихся к главному терминалу, мы сделали петлю и направились к южному краю летного поля и, миновав ряд грузовых терминалов, продуктовых автопогрузок, складов и конференц‑отель о существовании которого я даже понятия не имел мы очутились возле служб аэропорта.
Шатун пошел внутрь, а мы с Энджи тем временем обрыскали машину в поисках орешков и апельсинового сока и, набив карманы, принялись дискутировать, не прихватить ли еще и шампанского.
Шатун вернулся вместе с каким‑то коротышкой, который затрусил к коричнево‑желтому мини‑фургону с надписью «Специальная авиация».
– Хочу лимузин, – сказал я Энджи.
– Парковаться возле твоего дома – повесишься.