Она склонилась к его плечам и уперлась дулом пистолета ему в лоб с левой стороны, потом переместила его вправо движением таким резким, что прицел поцарапал ему лоб, оставив на нем тонкую полоску крови.
– Ну, пусть Джулиан – мой биологический отец, что же из этого?
Тревор следил, как капля крови, упав с его лба, испачкала сигару.
– А сейчас, папаша, – сказала она, ущипнув его за левое ухо, – давай выкатим тебя на середину комнаты, чтобы быть нам всем рядом.
Тревор попыхивал сигарой, пока она катила кресло, и старался выглядеть спокойным и непринужденным – таким, каким вошел в кабинет, но я видел, что это дается ему все труднее. Страх начал проникать в него – это чувствовалось и в позе, которую приняла теперь эта гордая фигура, и в выражении глаз, и в гримасе покореженной челюсти.
Дезире выдвинула его теперь из‑за стола, и мы сидели с ним рядом в своих креслах, гадая, доведется ли нам когда‑нибудь из них встать.
– Как себя чувствуете, мистер Кензи? – сказал Тревор. – Связанный, беспомощный, не знающий, какой ваш вздох станет последним?
– На этот вопрос лучше ответить вам, Тревор.
Дезире, оставив нас, подошла к Джулиану, и они пошептались немного, причем дуло ее пистолета продолжало быть направленным точно в затылок отцу.
– Вы человек хитрый, – сказал Тревор, наклоняясь вперед и понизив голос. – Ваши предложения?
– Насколько я могу судить, вас поимели, Тревор.
Он взмахнул в воздухе сигарой:
– Как и тебя, мальчик мой!
– Меня поменьше.
Он поднял брови, обведя глазами мое спеленутое тело.
– Серьезно? По‑моему, вы ошибаетесь. Но если нам вдвоем пораскинуть мозгами, то мы могли бы...
– Некогда я знал одного парня, – сказал я. – Он замучил сына, убил жену, стал причиной гангстерской разборки в Роксбери и Дорчестере, в результате которой погибли дети – шестнадцать человек по меньшей мере.
– И что же? – осведомился Тревор.
– Так вот, по мне, он и то лучше, чем вы, – сказал я. – Не так чтобы намного лучше, заметьте. Другими словами, он подонок – и вы подонок. Два сапога пара. Это все равно как выбирать, какая разновидность сифилиса лучше. И все же он был беден, не получил образования, общество всячески и миллионами способов давало ему понять, что его и в грош не ставит. Другое дело вы, Тревор. У вас было все, чего только может пожелать человек. Но вам этого показалось мало. И вы покупаете себе жену, покупаете ее, как свинью на ярмарке. Вы берете ребенка, которого произвели на свет, и превращаете его в чудовище. Что этот парень, о котором я говорю! На его совести гибель двух десятков людей. Это то, о чем мне известно. Возможно, он виновен и в большем. Не знаю. Для меня он все равно что собака. Что же сказать о вас? Даже с помощью калькулятора не подсчитаешь количество смертей, которые лежат на вашей совести, количество людей, чью жизнь вы исковеркали или на долгие годы сделали невыносимой.
– Значит, и я для вас как собака, мистер Кензи?
Я мотнул головой:
– Нет. Скорее как песчаная акула, которую иногда можно выловить на глубине. Я бы вытащил вас на палубу и бил бы вас дубинкой до одурения. Потом вспорол бы вам брюхо и бросил бы обратно в море и смотрел бы, как другие акулы, побольше, собираются, чтобы слопать вас живьем!
– Господи, – сказал он. – Вот это картина!
К нам опять подошла Дезире:
– Вам не скучно, джентльмены?
– Мистер Кензи как раз раскрывал мне тонкости Бранденбургского концерта № 2 фа‑мажор Баха. Он полностью изменил мой взгляд на это произведение, дорогая моя!
Она шлепнула его по виску:
– Вот и отлично, папочка.