Тут уж ничего не попишешь – сама руку приложила, сама и отвечай. Все лучше, чем угодить под грузовик во время пробежки трусцой.
Я невольно улыбнулся:
– Мне не доводилось слышать такой забавной аргументации.
Мы выехали на Тобин‑бридж, и пролеты моста напомнили мне Флориду, там тоже физически ощущаешь под собой водную стихию. И не только Флориду это напоминает, нет. Ведь именно здесь погибла Инее Стоун, исходя криком, когда пули впивались ей в тело, раня жизненно важные органы, именно здесь глянула она в глаза безумию и матереубийству, хотя о последнем она могла так и не узнать.
Инее. Была ли ее гибель частью замысла или же не была?
– Так что же, – сказала Дезире, – назовем мою философию нигилизмом?
Я покачал головой:
– Нет. Фанатизмом, насквозь пропитанным скептицизмом.
Она улыбнулась:
– Хорошо.
– Рад, что вам понравилось мое определение.
– Я это о том, что все мы смертны. И умрем, хотим мы этого или нет. Уж такова жизнь.
И, перегнувшись ко мне, она бросила мне на колени что‑то мягкое.
Мне пришлось дожидаться уличного фонаря, и только тогда я понял, что это, – такой темной была материя.
Это была футболка. На ней белыми буквами были написаны слова «Пожар на бойне», а правое плечо было спущено, так что еще немного – и футболка соскользнула бы с ее владелицы.
Дезире уперлась пистолетом мне в ширинку и склонилась ко мне так низко, что моя ушная раковина ощутила прикосновение ее языка.
– Не во Флориде она, – сказала Дезире, – а в яме. Она еще жива, но умрет, если вы не выполните в точности то, что я вам прикажу.
– Я убью тебя, – шепнул я, когда подъем на мост, достигнув вершины, закончился и начался спуск к другому берегу.
– Так все вы, мальчики, говорите.
На объезде Марблхедского перешейка, когда океанские волны ревели и бились о скалы внизу, я на секунду заставил себя забыть об Энджи. Я прогнал мучившие меня, одна другой страшнее, картины, я утихомирил черные тучи тревоги, грозившие поглотить меня, и проговорил:
– Дезире...
– Да, так меня зовут. – Она улыбалась.
– Вы желали смерти вашего отца, – продолжал я. – Прекрасно. В этом есть хоть какой‑то смысл.
– Спасибо.
– Хоть и с оттенком человеконенавистничества и индивидуализма, одним словом – социопатии.
– Красиво выражаетесь!
– Но ваша мать... Зачем вам нужна была ее гибель?
Ответила она, не задумываясь, и голос ее прозвенел колокольчиком:
– Ну, знаете, как это бывает между матерью и дочерью... Вся эта скрытая ревность... Пропущенные детские утренники в школе, ссоры насчет места в шкафу...
– Я вас серьезно спрашиваю.
Одну секунду пальцы ее задумчиво барабанили по стволу пистолета.
– Моя мать, – сказала она, – была очень красивой женщиной.
– Знаю. Я видел фотографии.
Она фыркнула:
– Что там фотографии! Фотографии – это отдельные моменты. Мама была не просто красавицей, ты, сыщик хренов, она была воплощенной элегантностью, воплощенной грацией и воплощенной любовью без границ. – Дезире втянула в себя воздух.
– Так зачем вам нужна была ее гибель?
– Когда я была еще маленькой, мама взяла меня в город. «Девичник» – так она это называла, день только для девочек. Мы устроили пикник на Лугу, ходили по музеям, пили чай в «Ритце», катались на аттракционах в Паблик‑Гарден. Это был чудесный день.