– Она стерла испарину с верхней губы. – Но завтра вечером моего отца не будет дома, а мне необходимо туда войти.
– Зачем?
Она наклонилась вперед, прижав грудь к коленям.
– У меня там остались вещи.
– Вещи, за которые стоит умереть?
Я все пил и пил кофе, словно только внутри чашки могла таиться разгадка.
– Это вещи от мамы. Они много что говорят моим чувствам.
– Когда он умрет, – сказал я, – я уверен, что вещи эти останутся в доме. Тогда и возьмете их.
Она покачала головой:
– К тому времени, когда он умрет, кое‑чего, необходимого мне, может там уже не оказаться. А тут – стоит мне быстро проникнуть домой в вечер, в который, как мне известно, отца там не будет, и все в порядке – я буду свободна.
– Как вы узнали, что его не будет дома?
– Завтра вечером состоится ежегодное собрание акционеров крупнейшей из отцовских компаний «Консолидейтед петролеум». Собрание это регулярно проводится в зале «Гарвард‑клуба» на Федерал‑стрит в один и тот же день и час, неизменно, что бы ни случилось.
– Зачем ему это? Все равно на будущий год он присутствовать там не сможет.
Она поставила чашку с кофе на тумбочку и откинулась на спинку кресла.
– Вы все еще не поняли, что такое мой отец, не правда ли?
– Нет, мисс Стоун, наверное, не понял.
Она кивнула, потом рассеянно сняла указательным пальцем бусинку воды с левой лодыжки.
– Мой отец в глубине души не верит, что умрет. А если и верит, то надеется использовать все оставшиеся у него ресурсы и купить себе бессмертие. Он главный акционер более чем двадцати корпораций. Распечатка его подробного портфолио с перечислением всех его доходов в одних только Соединенных Штатах будет толще телефонной книги абонентов Мексико‑Сити.
– То есть внушительная толщина, – сказал я.
На мгновение нефритово‑зеленые глаза сверкнули, что‑то промелькнуло в них, потом исчезло.
– Да, – сказала она с мягкой улыбкой. – Это так. И последние оставшиеся ему месяцы он потратит на то, чтобы получить доказательства, что все и каждая из этих корпораций создаст фонды его имени и увековечит его – в названиях библиотек, научных лабораторий, общественных парков, всюду, где только возможно.
– Ну а если он умирает, как сможет он узнать, будет ли выполнена вся эта работа по его увековечиванию?
– Дэнни, – сказала она.
– Дэнни? – переспросил я.
Чуть приоткрыв губы, она потянулась за кофейной чашкой.
– Дэниел Гриффин, личный адвокат отца.
– А‑а... – сказал я. – Даже я и то о нем слышал.
– Может быть, единственный из всех адвокатов более могущественный, чем ваш, Патрик.
Впервые с ее губ слетело мое имя, и меня охватило смущение от того, как это было мне неожиданно приятно – словно теплая рука прижалась к сердцу.
– Откуда вы знаете, кто мой адвокат?
– Джей однажды рассказывал мне о вас.
– Правда?
– Почти час говорил однажды ночью. Он видел в вас младшего брата, которого никогда не имел. Сказал, что вы единственный человек в мире, которому он по‑настоящему доверяет. Сказал, что если с ним когда‑нибудь что‑нибудь случится, то пусть я обращусь к вам.
Передо мной вдруг вспыхнуло видение – Джей напротив меня за столиком «Амброзии» на Хантингтон‑стрит, в тот последний раз, когда мы с ним общались прилюдно. Джей смеется, держа наманикюренными пальцами стаканчик толстого стекла, наполовину наполненный джином, безукоризненно уложенные волосы бросают тень на стакан, и все в нем излучает уверенность человека, не упомнящего случая, чтобы он менял свои решения или изменял себе.