- Давай-ка пройдем мимо, - предложил Паша.
- Давай, - быстро согласился Вадим.
Вот тут-то все изменилось самым кардинальным образом. Между деревьями мелькнула вдруг быстрая тень… Другая… Третья… Испугавшись, Паша принялся подталкивать спутников ко входу в башню. Шесть. Шесть волков вышли на прогалину за секунду до того, как Паша, впихнув своих спутников внутрь, захлопнул дубовую створку и заложил дверь тяжелым засовом.
Внутри оказалось довольно уютное, но темное помещение. Обеденный стол, несколько деревянных кресел, очаг, шкаф для посуды, в котором тускло поблескивал фаянс, несколько книжных шкафов, да узкая винтовая лестница, ведущая на второй этаж. Вот, пожалуй, и все, что здесь было.
Паша привалился к стене, силясь унять сердцебиение.
- Кы-иш! Кы-иш! - послышался откуда-то сверху высокий, слегка дребезжащий, старческий голос.
Сразу вслед за этим заскрипели ступени. Сначала на лестнице появились ноги в стоптанных кожаных туфлях, потом край широкого черного одеяния, похожего на рясу, а следом вынырнула и голова. Старичок глядел на ребят ласково и слегка лукаво. Был он весь какой-то нескладный, но сразу располагал к себе. Ряса его на спине образовывала странную складку, и Пашка понял, что широкие плечи - признак назревающего горба. Из-за этого голова у старичка сидела несколько косо, и каждым движением хозяин замка будто выныривал из-под собственной спины.
- Напугались? Сильно? - спросил старичок, шаркая по направлению к очагу. - А вот я вам сейчас чайку липового.
- Зовут меня Кабошон, - пояснил старичок, разливая чай по тонким фаянсовым чашкам. - Я колдун. А замок опален, потому что жгли меня. И не один раз.
При этих словах Кабошона малыши испуганно уставились на старших. Паша поставил свою чашку на стол, моментально раздумав пить.
Старик улыбнулся, ласково прищурив глаза, и, мурлыкая что-то себе под нос, продолжил возиться с чаем.
- Напугал? - спросил он, немного погодя. - Правда - она всегда немного пугает.
Старик начал усаживаться на стул, тяжело опершись на руки.
- Что поделать, в этом мире я называюсь так. Меня боятся, как боялись всех, кто жил в этом замке до меня. Знали бы вы, как это злит. Со злости иногда даже на самом деле делаешь гадости. Вот - волков прикормил. Хотя какая же это гадость? Спасаю популяцию. Поддерживаю вымирающий вид. Не даю нарушить экосистему. А то крестьяне готовы всех до одного перебить.
Кабошон повел рукой в сторону, и широкий рукав его черного одеяния заскользил по книге в основательном кожаном переплете. Паша чуть не поперхнулся: выплывал из-под рукава уже совсем иной переплет, белый, картонный, с фотографией на обложке и крупной надписью "Биология. 9 класс".
- Почему? - спросил Вадим. - Почему вас так называют. Из-за замка? Так живите в другом месте.
- Нет, мой милый мальчик. Все здесь гораздо сложнее. Видишь ли, у нас не любят тех, кто никуда не вписывается. Вот есть выродки. Слово премерзкое, относятся к ним хуже, чем к собакам. А есть мы. Нас немного, и слова для нас не придумали, к счастью, никакого. Ну, кроме, пожалуй, "колдуна". Мы вроде и не выродки, что-то можем. Но можем не совсем то же, что и остальные. Я, например, всегда мог оживлять кабошоны. Ну совершенно бесполезное занятие!
- Оживлять что?
- Кабошон, такая форма камня.
Кабошон откинул крышку небольшой шкатулки, зачерпнул целую горсть полукруглых разноцветных камешков, разложил на столе, аккуратно перевернув каждый на плоское брюшко, и провел над ними рукой. Миг - и новая стайка безголовых жучков с дробным стуком убежала совершать свое бесполезное и бессмысленное путешествие.
- Так что же? - подгоняя старика, спросил Вадим.
- А вот и то, что людей с таким бесполезным даром никогда не выгоняли, как выродков. Но и не любили никогда. Так и возник этот замок. Такие, как я, приходили сюда, и учились колдовать по книгам. Вот и малыш, - Кабошон показал на Кроху, - если судьба не будет к нему благосклонна, скоро попросит у меня приюта.
- Так колдовать вы все-таки умеете? - уточнил Вадим.
- Чуть-чуть. Ровно столько, сколько может колдовать любой житель Камней. Видишь ли, я был вынужден учится этому, как выродки учатся торговать. Силы есть у многих. Но они предпочитают называть это словом "талант". Пусть так. Но если посмотреть на некоторые произведения, видишь, что в них вложено нечто большее, чем просто искусство замешивать краски или располагать предметы. Никогда не замечал, - обращался Кабошон к Паше, будто забыв про остальных, - что есть некрасивые картины, от которых невозможно оторваться? Ты окинул ее взглядом: нет в ней ни красоты, ни гармонии, ни совершенства. Отвернулся - а вот она, перед внутренним твоим взглядом. Златоусты формулируют законы и находят закономерности, говорят сотни старых слов и измысливают тысячи новых. И все уверены, что художник нашел новый прием, нашел точку, с которой мир выглядит не так, как видишь его ты, и показал тебе его - новый мир. А дело в другом. Вычерпай себя ложкой, пропитай этим холст и нарисуй ты на нем хоть черный квадрат, и сотни лет перед этим холстом будет толпиться народ. Частичка живой жизни - вот то единственное, что способно привлечь человека к себе. Мы рассматриваем такие картины с тем же любопытством, с каким смотрим на кошку, ребенка или красивую женщину. Но их мы забываем, а картину - нет, потому что ничто так не поражает воображение, как нечто постоянно и неизменно живое. Консервированная жизнь. И никто не подумал о том, что, если оставить все это у себя, можно обрести подлинное бессмертие.
- Почему - не подумал?
- А потому что талантливые люди одержимы идеей вычерпывания. Они просто сойдут с ума, если отнять у них возможность этим заниматься. Инстинкт творения. Жалкая попытка переплюнуть родителя. Брошенные дети отличаются тем, что всю жизнь доказывают что-то отцам, которым что так, что эдак - нет до них никакого дела.
Малышам слушать было совсем неинтересно, они подтянули к себе шкатулку с камешками и играли ими. Вадим едва сдерживал зевоту.
- Ну все, - сказал старик, - пора спать.
За стеной завыли ручные волки.
Было раннее утро. Настолько раннее, что висела на блеклом небе последняя звезда. Паша проснулся и лежал, не имея ни малейшего желания засыпать. Над головой послышалось легкое поскрипывание - там, на третьем этаже медленно ходил Кабошон. Паша натянул свитер и джинсы и поднялся по узкой лестнице, стукаясь головой об изнанку верхних ступенек.
Кабошон просто ходил по своей совмещенной с библиотекой лаборатории. Перекладывал с места на место книги, рассматривал на свет содержимое колб. Что-то переставлял и подтирал мокрые следы крохотной желтой тряпочкой.
- С добрым утром, - обратился к нему Паша.
- Привет. Что, не спится? А что так?
- Хотелось поговорить.
- О чем?
- Просто - поговорить.
- Мне все равно, куда попасть, только скажи, куда я должна идти.
- Точно, - улыбнулся Паша. - Когда я был маленьким, я думал, что кот просто издевается. Честно говоря, я и до сих пор иногда думаю - неужели непонятно, что ребенку и правда не важно, куда попасть, лишь бы взрослые сказали, куда он должен идти.
- Ты уже не ребенок, - сказал Кабошон серьезно, без тени своей обычной улыбки в глазах. - Для тебя не может быть важнее ничего, чем точно понимать, куда ты движешься.
Паша смутился.
- Пойдем лучше, заварим чаю, - ласково предложил ему старик.
- Если честно, - сказал Пашка после того, как был выпит крепкий и душистый утренний чай со щедро посыпанными пудрой пончиками, - мне покоя не дает то, что вы сказали о выродках и таких, как вы. Почему с вами поступают так? Это несправедливо. Вы нормальные люди. Подумаешь, не можете чего-то там сделать. Я вот тоже не могу, но меня никто за это не выгоняет из дому. Почему не оставить вас в покое? Да еще эта история с Выселками. Какая дикость! Кому какое дело, на ком человек хочет жениться?
Кабошон задумался ненадолго.
- Вот скажи, - спросил он медленно, - ты бы женился на инвалидке? - он особенно подчеркнул слово "ты".
- Если бы любил, да. А причем тут?..
- А ты мог бы полюбить инвалида? Не того, кто получил какую-нибудь травму, а того, кто родился больным?
Паша молчал долго. Ему было стыдно признаться в чувстве, которое он испытывал, глядя на таких людей. Он боролся с этим в себе, но до конца побороть болезненную жалость, граничащую с отрицанием, не мог.
Кабошон понял это молчание правильно.
- А скажи, - задал он еще один вопрос, - разве они плохие люди?
- Ну, по-разному бывает.
- А это зависит от их инвалидности?
- Думаю, что нет… Если только они не чувствуют себя обиженными на весь мир.
- Так, - одобрительно сказал Кабошон, кивнув головой, будто учитель, которому правильно пересказали параграф. - Здесь все точно так же. Здесь отсутствие определенных способностей - точно такая же инвалидность, как в твоем мире - отсутствие ноги. Все дело в продолжении рода. Любое существо в любом из миров стремится, чтобы потомство было похожим на него. А у людей от разного рода способностей зависит еще и экономика. Так что животное отрицание непохожести умножается еще и на страх погрузиться в нищету. В вашем мире инвалид не может свободно передвигаться и выдерживать нагрузки на работе. В нашем - вообще лишен способности что-либо произвести.
Паша молчал.
- А теперь скажи мне, - снова заговорил Кабошон, - исключаешь ли ты вероятность того, что физически ограниченные люди могут вырасти в расу более светлую, восприимчивую, творческую… Да в какую угодно новую расу?
- Я почему-то сомневаюсь.