Старец распахнул дверь еще одного холодильника, и Митя увидел огромное тело, лежащее как будто в неглубокой ванне, прикрытое полиэтиленом и забросанное кусками сильно дымящегося сухого льда.
Тело вдруг вздрогнуло, потом еще раз и… стало подниматься из углекислотного тумана.
– Да, я, пока ждал тебя, поднял температуру с минус двадцати до нуля, – объяснил Маленкович. – Но, в принципе, он уже и сам собрался вставать…
Полиэтилен и сухой лед упали со встающего тела. Перед Митей оказался мужчина центральноазиатской наружности, с невероятной мускулатурой, придающей ему вид совершенно доисторический, с зеленоватой, словно граненой кожей, с инеем на длинных редких волосах, похожих на перья, однако в советских "семейных" трусах образца тридцатых годов.
– Будьте знакомы, Девлет, монгольский богатырь, аскер из рода таджиут, родич Чингиса… – зазвенел радостный голос Маленковича. – Побей его, Девлетушка, но не насмерть, он нам обоим пригодится.
Митя выстрелил, но промахнулся. Может, из-за тумана или оттого что так и не решился убить диковинного человека. Но в следующее мгновение ружье было выбито из его рук, а сам он брошен на стену. Всколыхнуло болью и сломанную конечность, и разбитый затылок.
Девлет надвигался на него и поднимал ногу. Чтобы побить или чтобы раздавить? Что там творится в сумрачной полуразмороженной голове древнего воина? И как найти силы к сопротивлению…
Монгольский воин опустил ногу, однако же на пол, и полуобернулся налево.
– Ты полежи, Митя, – сказал внезапно появившийся Еруслан, – я с этим батыром сам управлюсь… Кажись, знаком он мне.
Батыр зарычал, а может, и сказал что-то непонятно оскорбительное, и решительно двинулся к раненому витязю.
В руке у Еруслана появился меч, Девлет-батыр сорвал со стены пожарный топор.
Топор свистнул, Еруслан уклонился от удара, но Митя понял, что шансов у витязя немного.
Митя поискал глазами что-нибудь полезное для драки и пополз туда, где валялось отброшенное ружье. Но тут кто-то впился ему в шею острыми пальцами – это постарался Маленкович. Митя дернулся, но тот накрепко вцепился в него холодными жилистыми пальцами Харона.
Митя с трудом приподнялся, хотя боль пронзала его там и сям, как масло, присел, стараясь не рухнуть, саданул Маленковича локтем, а уже захрипевшего старца ухватил за шею и перебросил через себя.
Он мог теперь оглянуться и увидеть, что батыр загнал Еруслана в угол между двумя холодильниками, а в руках у витязя нет меча. Митя рванулся вперед… и полетел лицом в пол, неистребимый Маленкович ухитрился вцепиться ему в лодыжку своими искусственными зубами.
Старик натужно грыз ногу, а ошалевший от боли Митя взял ружье и выстрелил в Девлета. Батыр вздрогнул и выронил топор. Следующий выстрел пришелся в невыносимого Маленковича.
Патронов ни в магазине, ни в патронташе больше не было. Митя кое-как, используя ружье вместо клюки, заковылял в тот угол, где Девлет бил пудовыми кулаками Еруслана. А в руке батыра, толщиной смахивающей на бревно, тем временем снова появился красный пожарный топор.
Все ближе и ближе мускулистая, почти гранитная спина Девлета, и в самом деле прикрытая роговыми пластинами. Вот так надо замахнуться и приложить прикладом в голову… В самый ответственный момент Девлет, почти не глядя, перехватил приклад – и Митя опять улетел в сторону.
Сейчас Девлет убьет Еруслана и возьмется за него. Зарубит, раздавит, потекут мозги из умной головы под ноги дикаря. Нет, надо встать, пусть с воплем от боли, пусть со слюной и рвотой на подбородке, только не дать себя раздавить, как таракана.
И вдруг в глаза мучительно поднимающемуся Мите бросился крюк от подъемника, который был закреплен на потолочном рельсе, свисал сверху и пульт управления. Митя сделал нетвердый шаг на своих искалеченных ногах, было мгновение, равное обмороку, но одной рукой удалось ухватиться за пульт, а крюком подцепить семейные трусы Девлета. Умения нажимать на кнопки у программиста Галкина еще никто не отнимал. Он молниеносно утопил кнопку "вверх" – подъемник ожил и потащил батыра к потолку.
Все теперь зависело от крепости старинных сталинской эпохи трусов. И они пока держались железно.
Огромное существо уже барахталось под потолком. А на полу лежал Еруслан – похоже, Девлет успел нанести ему кроящий удар топором. Грудная клетка витязя превратилась в кровавое месиво.
Тем временем трусы Девлета исчерпали свой запас мощности, надрывно затрещали и… батыр упал вниз, на распростертое тело Еруслана. Попутно и Митина душа ухнула в пятки.
Однако из гранитной спины рухнувшего батыра вдруг вылезло острие клинка. А затем батыр перекатился на бок. Как выяснилось, не сам. Лицо его было лицом мертвеца.
А лицо Еруслана, хоть его сплошь заливала кровь, было лицом живого. Но жил витязь еще двадцать секунд, не более. Только успел прошептать: "Настя уже ворота открыла. Она сегодня красивая такая, Мить. А матушка, поди, пирогов напекла…" И преставился.
Бессмертный умер. Собственно, он должен был умереть еще до последнего удара мечом. Левый глаз вытек, рот был заполнен кровью из легких, и самое главное: грудная клетка была рассечена – погнутые панцирные бляшки были перемешаны с осколками ребер, сгустками крови и легочными пузырьками.
Митя закрыл правый глаз Еруслана, затем подобрал меч и чекан, но, чуть подумав, меч положил обратно на пол рядом с мертвым витязем…
В студеных внутренностях холодильника, в который он уже разок заглянул, стояли коробки с "Инго". Осталось только сгрести их в рюкзак.
"Сейчас не помешал бы занавес", – подумал Митя, но, собственно, самое тяжелое было еще впереди.
Надо было идти и даже подниматься вверх на искалеченных ногах, да еще с хрупкими коробками, лежащими в рюкзаке. И в любой момент его могли взять, что говорится, с поличным. Дело, в которое его так крепко впутали товарищи бессмертные, висело на очень тоненьком волоске.
Митя надел противогаз, надеясь уменьшить интоксикацию, но в резиновой маске его вырвало, поэтому пришлось ее снять и выбросить. Клинкетные двери, выводящие из лаборатории, были крепко-накрепко задраены, поэтому пришлось вернуться к шахте отсутствующего лифта и подниматься по скобам, вделанным в одну из бетонных стенок.
Митя протащил свое тело на три метра вверх на следующий этаж и обнаружил там вместо картонной перегородки крепкую кирпичную кладку.
Еще три метра вверх, которые окончательно доконали его, руки напрочь отказывались слушаться, вот одна разжалась, и Митя едва не полетел в преисподнюю. Это, как ни странно, взбодрило его. А на следующем этаже ему повезло, здесь имелась шахтовая дверь. Ее ручка была свинчена, однако язычок дверного замка входил прямо в кирпич. Угнездившись на крохотной площадочке, Митя стал крошить его чеканом.
Дверь, наконец, распахнулась, и Митя столкнулся лицом к лицу с пожарниками, которых привлек сильный шум, исходящий из заброшенной шахты.
– Я из команды спасателей ноль семь, – попытался объясниться Митя, – все наши там, внизу, остались.
На удивление, это объяснение подействовало, возможно, пожарные не были в курсе всех перипетий.
А Митя, наконец, оказался в парадном холле кирпичевского института, где скопилось на носилках немало пострадавших от интоксикации – отсюда их забирали бригады скорой помощи.
Но у выхода стояли вохровцы, которые придирчиво всматривались в лица тех, кто покидал институт своим ходом, иной раз и документы проверяли.
Заслон казался непреодолимым, пока Митя подыскал себе носилки и улегся на них, переместив рюкзак на брюхо и накрывшись простынкой.
Крепкие руки санитаров подхватили носилки и понесли в дверь, сквозь полуприкрытые глаза Митя встретил взгляд караульного вохровца и сжал чекан. Но сзади поднаперла следующая пара санитаров, и вохровец дал зеленый свет.
Вот теперь можно расслабиться, Митя закрыл глаза и слушал, как легкий осенний дождик стучит по его лбу. Но внезапно носилки резко изменили курс и… Митя понял, что вместо кареты скорой помощи его загрузили в мрачный фургон для перевозки арестантов – в милицейский воронок.
Не было сил кричать, лишь тоскливое клекотание вырвалось из его изнемогшей груди.
Но тут из водительской кабины и совсем рядом послышались знакомые голоса.
За рулем сидел Ракша, а рядом в белоснежном медсестринском халате – Светлана.
– Не зря я на тебя понадеялась, хоть ты еще такой малыш, каких-то четыреста годиков натикало, – сказала неожиданная сестра милосердия, гладя своими нежными целящими руками его бедную израненную голову.
15. Консервирование
Митя устал копать братскую могилу. Но псы-витязи молча сидели на кочках и сосредоточенно курили, даже Светлана была непривычно тихой. Их было семеро сейчас, как и прежде. Священная семерка сохранилась. Минус Еруслан. Плюс Светлана. "Может, он и прав. Семьсот семьдесят вполне достаточно, – сказал Путята про Еруслана. – Но нам вот никак не остановиться, все живем да живем, горемычные".
– Но, может, здесь поживете, пригодитесь как-нибудь и себе, и другим? – спросил Митя, хотя настрой семерки был уже ясен.
– Пойми ты, Митрий, срок жизненный у нас, может, и поболее, чем у других, но ведь, за вычетом спячки, осмысленного времени остается даже меньше, – стал в последний раз объяснять Путята Вышатич. – И не любо нам потратить его, играя в салочки с ментами и прочим сбродом. Мы, когда нам что-то не по нраву, укладываемся на бочок. А не по нраву нам всегда: на Руси блага недостаточно, зато перепроизводство кровавых соплей. То разили нас татаровья несметные числом, то свои грозные цари-косари мордовали, то пролетарские вожди нас кратчайшим путем к светлой загробной жизни вели, то немцы накатили, а нынче еще осламисты…
– Исламисты, – поправил Митя.