Еще остававшийся в живых парень - на вид чуть постарше Пташки - выглядел как настоящий дикарь, истинное дитя природы. В одной набедренной повязке, грязный, с гривой спутанных, давно не мытых волос и тощей, покрытой затейливой татуировкою грудью, индеец сторонился всех и со всеми был одинаково презрительно холоден. Ни с кем не разговаривал - особенно после смерти своих - быть может, просто не понимал языка, и почти ничего не ел… впрочем, особых разносолов для узников в крепости предусмотрено не было - так, вяленая рыбка, вода, бобовая похлебка, да еще то, что принесут сердобольные местные жители - а они приносили, и часто, в особенности по праздникам, в дни каких-нибудь многочисленных католических святых, когда, после мессы, многие приходили хоть как-то помочь несчастным. О, сколько красивых женщин было среди этих добрых людей! Креолки с нежно-золотистою кожей, смуглые метиски с огромными черными глазами, даже служанки мулатки в смешных белых фартуках. Особенно щедро перепадало Пташке - что и понятно, приятный на лицо подросток выглядел куда несчастнее других, да и отощал… впрочем, как и все остальные. Мало того, от постоянного тяжелого и нудного труда даже у Громова наступало какое-то отупение. Все окружающее постепенно переставало быть интересным, ни о чем не хотелось думать и уж тем более говорить - только получить ближе к вечеру очередную пайку баланды и провалиться в тяжелый и быстрый сон.
И так - изо дня в день… вот уже три недели, и выход из всего это было один - неизбежная смерть от непосильного труда и истощения. Ах, Сан-Агустин, Сан-Агустин, кто ж знал, что столь милый, окруженный пальмами городок с сахарно-белыми пляжами, станет для бунтовщиков маленьким испанским ГУЛАГом.
Местные надзиратели не давали спуску никому - откуда только таких сволочей и набрали? Особенно выделялся один, по имени, точнее - по кличке "дон Рамонес". Рамонес, да, это была фамилия, а вот аристократической приставкой "дон" тут явно не пахло, он и на "кабальеро"-то не тянул, этот убогий, с низким приплюснутым лбом и квадратной челюстью неандерталец. Сам метис, он почему-то патологически ненавидел индейцев, видать, не мог чего-то простить то ли матери, то ли отцу - кто там из его родителей был индейцем, да и могла ли быть мать у столь злобного и чрезвычайно жестокого типа, словно бы явившегося в гуманный и просвещенный восемнадцатый век из каких-то непостижимо дремучих времен. Кроме всего прочего, говорили, что Рамонес очень любит купаться, причем заплывает всегда далеко, невзирая на возможных акул.
- Динозавр он, а не дон Рамонес, - как-то сплюнул себе под ноги Громов, увидев, как надсмотрщик в очередной раз истязает индейца - того самого парня, соседа по каземату.
Андрей очень не любил, когда обижают своих… а этот юный индеец… его Громов уже тоже считал своим, как некоторые, ничтоже сумняшеся, считают своей хозяйскую мебель в съемной квартире. Да, мебель - именно так все индейца и воспринимали: ни с кем не общается, вообще почти никогда не говорит, исключая - "да" - "нет", и то с каким-то странным акцентом, что и понятно - дикарь, никакого человеческого языка не знает. И все же, это была своя, привычная, мебель, а Громову бы, например, не понравилось, если б какой-то гад стал пинать его письменный стол… а уж тем более - автомобильчик. Тут никому б не понравилось, впрочем - индеец на авто не тянул, так, скамейка или старая тумбочка - стоит себе в уголке, вроде бы никому не нужна, а выбросить жалко.
- Ты подлая индейская свинья! - сбив бедолагу ногой на самое дно рва, надсмотрщик прыгнул туда следом и принялся энергично работать плетью. - Вот тебе, вот, получай!
Так вышло, что Громов работал на этом участке один - доделывал начатое. Всех остальных, включая и зачем-то явившегося сюда индейца, отвели к противоположной стене - рыть отводку, а потому никаких свидетелей истязания не было, кроме равнодушного ко всему и утомленного, словно мул, бывшего лейтенанта, которого вряд ли стоило принимать в расчет.
Ввух!!!
Сразу же полетела кровь, горячие капли попали на плечо работавшему рядом Громову, и тот сделал пару шагов в сторону…
- На, сучье отродье, на!
Молодой человек скосил глаза… А ведь, похоже, "дон Рамонес" вскоре забьет бедолагу насмерть. Или выбьет глаз… Да-да, похоже, он того и хочет, ишь как умело действует своей плетью - что и говорить, виртуоз.
Что-то мелькнуло. Словно смуглая молния. Громов застыл, увидев, как валявшийся в глине и казавшийся навсегда сломленным молодой дикарь, с неожиданной быстротою и силой кинулся на своего истязателя, схватив его за горло.
Захрипев, надсмотрщик выхватил из-за пояса нож… и тут же упал навзничь с размозженною в кровь головою!
- Ну вот как-то так, - опустив кирку, задумчиво пробормотал лейтенант. - Осталось теперь уяснить, что нам дальше делать. Наверное, остается одно - бежать. Если б еще знать - куда.
- Я знаю - куда, - обернувшись, тихо промолвил индеец. - Но пока еще рано, сэр.
- А-а-а, умеешь говорить? - Громов издевательски ухмыльнулся и ахнул - парень-то произнес свои слова по-английски.
- Ты сказал - рано, - перешел на тот же язык Андрей. - Хотя какая разница? Вот это тело, кажется, я его…
- Его можно закопать. Прямо здесь, в глину. Но могут потом найти…
- Потом что-нибудь да придумаем, - махнул рукой Громов. - Давай живо бери лопату!
Пожалуй, даже строителям Беломоро-Балтийского канала не снилась такая производительность труда! Сообщники - теперь уж так - работали, как два экскаватора, успев до заката солнца не только закопать тело, но и перевыполнить норму раза в полтора.
- Ого! - подошедший прораб (по совместительству старший надзиратель) сдвинул на затылок шляпу. - Вот это наработали, молодцы! Небось хотите получить сегодня лишнюю миску похлебки. Сегодня бобовая, я знаю, Висельник, ты ее любишь. И получишь, не будь я Педро Лопес!
Захохотав, прораб смачно зевнул и, почесав толстый живот, осведомился:
- Вы этого самозваного дона, случайно, не видели? Сюда он не приходил?
- Не-ет, не-ет, - помотал головой Громов. - Но я слыхал, как кто-то, в обед еще, говорил, будто дон Рамонес собрался сегодня купаться. Погодка-то как раз для него - говорят, он такую жару любит.
- Купаться, значит, ушел, бездельник! - сеньор Лопес с остервенением сплюнул себе под ноги, тем самым выражая свое возмущение и презрение - "Неандертальца", как и всякого из слишком уж жестоких людей, никто из "коллег" не любил и не жаловал. Боялись - да, но не приятельствовали.
- Мог бы и отпроситься, хотя б для приличия, - потянувшись, буркнул прораб. - Купальщик хренов, чтоб его там акулы сожрали. Но вы, работнички! Поднимайтесь да живо пошли. Уж будет вам сегодня похлебка - я обещаю!
- Спасибо, любезнейший сеньор Лопес, - со всей возможной искренностью поблагодарил молодой человек.
Выбравшись изо рва, "каналоармейцы" - как еще в начале работ прозвал копателей рва Громов - зашагали вслед за надзирателем, невольно любуясь сверкающим белым песком, пальмами и синим, прозрачным до невозможности небом. Слава богу, Лопес шел быстро и не оглядываясь - товарищам по несчастью выпала хорошая возможность поговорить, чем немедленно воспользовался вдруг воспрянувший духом Андрей, ни капельки не сожалевший о случайном убийстве надсмотрщика. Ну и не убил бы, что тогда? Выбил бы тот мальчишке глаз или насмерть забил? Что же касается трупа, то тут надо было думать. А пока - первый-то раунд выигран, по крайней мере до завтра "дона Рамонеса" никто не будет искать… тем более он же ушел купаться.
Молодой человек приложил руку к глазам: в море и в самом деле кто-то купался, какой-то отчаянный пловец - заплыл далеко, дальше, чем стоявшее на рейде судно, судя по парусному вооружению - шхуна или шебека… водоизмещением чуть поменьше, нежели недоброй памяти "Эулалия".
- А нам везет! - указав рукой на пловца, Громов, понизив голос, все так же по-английски продолжил: - Ты сказал - рано бежать, так?
- Так, - парнишка и сейчас не отличался многословием.
- Тогда объясни - почему рано? - не отставал Андрей.
- Осенью сюда придут воины моего племени, немного - разведчики, отправившиеся на поиски свободной земли. Вот с ними мы может уйти, - индеец неожиданно улыбнулся. - Если доживем.
- Люблю я хорошую добрую шутку! - осклабился молодой человек. - Особенно - из уст молчунов.
- Мы все не протянем и месяца, - безразлично, просто констатируя факт, промолвил дикарь. - Все погибнем во рву. До осени нам не дожить, нет.
Громов задумался: вообще-то индеец был прав - сейчас все чувствовали себя на последнем дыхании, и насколько еще этого дыхания хватит - вопрос. Скорее всего, весьма и весьма ненадолго. Теперь, когда появилась надежда, нужно было срочно что-то придумать, как-то продержаться… как?
- Откуда ты так хорошо знаешь английский?
- Два года я провел в приюте, в Чарльзтауне.
Название города юноша произнес твердо, на английский манер - "Чарльзтаун", а не "Чарльстон", как иногда говорили французы или испанцы.
Андрей хмыкнул:
- Нахватался, значит, хороших манер.
- Потом убежал оттуда - отомстить за свою мать, Синюю Тучку. Там же, в Чарльзтауне, ее и сожгли, как ведьму.
- Ого! Твоя матушка умела колдовать? Впрочем, извини - сочувствую, - молодой человек тяжело вздохнул, вспомнив Бьянку. - Так за мать-то ты отомстил?
- Отомстил, - парень скрипнул зубами. - Однако не всем, кое-кому удалось уйти… Потому я и хочу бежать… вместе с вами. Один я до осени не продержусь, а вы… вы очень умный и рассудительный, сэр, - я давно это заметил.
- Чего ж раньше-то играл в молчанку? - похвала парня пришлась бывшему лейтенанту по вкусу, что он и не старался скрывать. - Почему раньше не подошел?