События последнего дня настолько стремительно сменяли друг друга, что я не успевал следить за ними, не говоря уж о вдумчивом, неспешном их анализе. В отличие от моего гениального друга, капитана Щеглова, я ровным счетом ничего не понимал. Как все запуталось в этом проклятом доме отдыха, сплелось в замысловатый, загадочный клубок… Какая-то тайная жизнь протекала за нашими спинами, и меня не покидало смутное ощущение, что мы с Щегловым оказались как бы вне событий, чем-то вроде сторонних наблюдателей, которым кроме всего прочего накрепко завязали глаза и заткнули уши. Я чувствовал себя совершенно беспомощным что-либо изменить. Но то, что назревает какое-то событие, у меня не вызывало сомнений.
- В смерти Потапова есть и доля моей вины, - нахмурился Щеглов, думая о чем-то своем. - Ни в чем не повинный человек убит буквально на моих глазах, а я не только не смог предотвратить убийство - я даже помыслить не смел о чем-либо подобном.
- Вы не правы, Семен Кондратьевич, - возразил я. - Вашей вины здесь нет. Потапов убит, и только убийца в ответе за его смерть.
- Курить охота, - вздохнул Щеглов. - Пойду на лестницу, покурю, а ты меня здесь подожди. В восемь выход в эфир, попытаюсь еще раз связаться со своими. Боюсь, в прошлый раз передача не состоялась. Наверное, с рацией что-то.
Он ушел, а я вдруг подумал, что, если Щеглову не удастся вызвать опергруппу, нам с ним вдвоем (на больного Мячикова теперь надежды не было) придется противостоять во много раз превосходящим силам бандитской шайки. Силы были настолько неравны, что бандиты, по-видимому, не воспринимали нас всерьез, - потому-то они и не трогали Щеглова, предоставляя ему возможность копаться в их грязном белье. Пусть, мол, суетится, все равно вреда от него не больше, чем от мухи: жужжит, у самого носа вьется, чуть ли не в рот лезет, а ужалить не может.
Из-под двери вылетел сложенный в несколько раз листок бумаги. Я удивленно вскинул брови, вышел в коридор, но никого не увидел: коридор был пуст, и лишь в холле маячила фигура Фомы, да с лестницы тянуло табачным дымком. Я вернулся в номер, аккуратно прикрыл дверь и развернул загадочный листок. Это была записка с весьма странным содержанием: "М. Чудакову. Ждите меня с 22.00 до 23.00 на лестничной площадке третьего этажа. У меня есть для вас очень важные сведения. Боюсь, за мной следят. Если не приду, не ищите меня. Д-р Сотников".
Не успел еще смысл послания дойти до моего сознания, как дверь отворилась, и в номер вошел Щеглов.
- Письмо? - спросил он, сразу же заметив в моих руках записку. - От кого же?
Я молча протянул ему листок. Он бегло пробежал его глазами, нахмурил брови, потер подбородок и произнес:
- Странно, я почему-то думал, что доктор еще не очухался. Кто передал?
Я рассказал ему, каким образом записка попала ко мне, и в свою очередь спросил, не заметил ли он кого-нибудь в коридоре, когда курил. Щеглов покачал головой и ответил, что кроме лохматого молодого человека ни в холле, ни на лестнице, ни в коридоре не было ни души.
- Фома, - сказал я.
- Вот именно, Фома. Но Фома болтался в холле все то время, пока я курил, и никуда не отлучался. Записку передал не Фома, это факт.
Я вынужден был согласиться. А Щеглов снова принялся мерить комнату широкими, уверенными шагами.
- Что ж, тем лучше, это для нас большая удача. - Он посмотрел мне в глаза, и от его взгляда мне стало тепло на душе. - Я не вправе настаивать, Максим, но было бы просто великолепно, если бы ты переговорил с доктором.
- О чем речь! - воскликнул я, воодушевляясь от чувства своей полезности такому человеку, как капитан Щеглов. - Разумеется, я пойду на встречу с ним.
- Смотри в оба, Максим, - предостерегающе произнес Щеглов и положил руку на мое плечо. - Это может быть ловушка. Я буду начеку, если что - зови на помощь, не стесняйся… Только бы он пришел!..
Где-то пропикало восемь. Щеглов достал рацию и начал колдовать над ней. Спустя минут десять он с ожесточением отбросил ее и мрачно произнес:
- Чертова техника!
- Что случилось? - с тревогой спросил я.
- Случилось? Хм… Случилось то, что нас с тобой только двое против целой банды головорезов. Рация безнадежно испорчена.
- Испорчена? - Я боялся поверить в самое худшее.
- Вот именно. Боюсь, что без вмешательства злой воли здесь не обошлось. Наверняка это дело рук Артиста. Помнишь, о чем говорили алтайцы в душевой? - Я кивнул. - Вот они меня и обезвредили. Проклятие!..
Удар был нанесен в самое сердце. Нас обезвредили в буквальном смысле этого слова, положили на обе лопатки, перекрыли кислород - и тем самым обезопасили себя. Недаром твердит народная мудрость, что один в поле не воин. И хотя к Щеглову это относится в меньшей степени, чем к кому бы то ни было другому, - его гений стоит десятка самых светлых голов, - все же в открытой схватке с двумя дюжинами головорезов он вряд ли выстоит. На меня же - и это я вынужден признать - надежды было мало.
- Я должен пробраться к своим, - сказал он решительно, и я понял, что возражать ему бессмысленно. Глаза его сверкнули металлом, он приблизился ко мне вплотную и вцепился в мою руку. - Иного выхода нет. Но пойду я не сегодня, а завтра утром. Боюсь, ночью здесь будет слишком жарко.
Время тянулось бесконечно медленно. Мы молча ждали десяти, то и дело поглядывая на часы, а за стеной маялся Мячиков, изнывая от зубной боли и не находя себе места. Сквозь тонкую перегородку отчетливо были слышны его торопливые шаги и невнятное бормотание, порой переходящее в стоны или даже брань. Да, не повезло нашему добряку Мячикову, сдал в самый ответственный момент, когда его участие в ожидаемых событиях было бы как нельзя более кстати. Что ж, зубы болят тогда, когда им заблагорассудится…
10.
Без трех десять я был в холле. Холл был пуст, если не считать Фомы, который неподвижно стоял у окна и смотрел сквозь пыльное стекло в ночной мрак. Пальцы его методично выбивали дробь по подоконнику, а сам он издавал какие-то звуки, напоминающие то ли мычание, то ли мурлыканье. Я не стал отрывать его от этого важного занятия и сунулся было на лестницу, но лестничная площадка оказалась занятой: две женщины из числа "отдыхающих" собирали тряпками воду с кафельного пола и выжимали ее в ведра. Эта процедура теперь выполнялась систематически, в течение всего дня женщины сменяли друг друга, работая парами, и, хотя устранить причину течи они были не в силах, лестница у них всегда блестела и сверкала чистотой. Подозрительно покосившись в мою сторону и убедившись, что опасности для их жизни я не представляю, они тут же забыли обо мне и продолжили прерванный разговор:
- Ваш тоже в столовую не пошел?
- Какое там! Он и так-то ходил со скрипом, а теперь его туда и силком не затянешь. Боится.
- Еще бы не бояться! Такая страсть приключилась. Жить-то всем охота.
- По-моему, на ужин вообще никто не пошел.
- Ужин! Да какой может быть ужин, когда все повара разбежались. Готовить-то некому.
- Да неужто разбежались?
- Точно говорю. Сама видала, как они куда-то вниз помчались. Говорят, у них там притон.
- Ой, да что ж это теперь будет?
- А то и будет, что перережут нас всех ночью, как собак, и следов потом никто не найдет.
- Да что же это такое делается!
- А вы как думали? У них это запросто. Народ сейчас злой пошел, ни на что не смотрит, чуть что - в морду норовит, да еще тебя же и обхамит. Нет, я не удивлюсь, если нас всех… ну, словом, готовьтесь к худшему.
- Куда ж милиция смотрит?
- Ха! Милиция! Да милицию саму охранять надо. Уж я-то знаю.
На лестнице показался долговязый Старостин. У меня внутри все оборвалось, когда его багровая физиономия вдруг выплыла из дверного проема, ведущего в холл. Я еле сдержался, чтобы не убежать. Он прошел мимо меня, дыхнув в лицо спиртным перегаром и ощерив свою пасть с редкими желтыми зубами в гнусной ухмылке. "Быстро бегаешь, щенок!" - услышал я у самого своего уха и инстинктивно отшатнулся, но он ограничился одним лишь замечанием и не тронул меня. Я судорожно перевел дух и вытер пот со лба влажной ладонью. Женщины ушли вслед за алтайцем, болтая на ходу.
Здание словно вымерло. Люди попрятались по своим номерам, предчувствие чего-то ужасного и неотвратимого носилось в воздухе. Желающих поужинать в столовой не нашлось - после инцидента с отравлением у людей возник панический ужас перед стряпней местной кухни; они предпочитали скорее умереть с голоду, чем корчиться в судорогах с посиневшими лицами и вывалившимися языками. А из разговора двух женщин я понял, что всем давно уже известно о существовании "преисподней", ее обитателях и их далеко не мирных намерениях.
Я сел на ступеньку, выбрав место посуше, и задумался.