- Надежда, - повторила Змей, глотнув рома. - Одна феминистка меня как-то опрашивала на эту тему. Я тебе не рассказывала, как суфражистки из меня хотели героя сделать?
- Нет. Правда, что ли?
- Богом клянусь. Хотели разместить мою фотографию на рекламном постере Девятнадцатой поправки. Змей уставилась на потолок и продекламировала, словно читая с листа: - "Сара Эмма Эдмондс по кличке "Змей", уроженка прихода Принца Уильяма в Новом Брансвике, которая на тринадцатый день рождения получила в подарок от матери книгу М.М. Баллу "Фанни Кэмпбелл, пиратская капитанша". И этот безобидный подарочек - первая большая книга, предназначенная лишь для развлечения, которую прочла юная Сара, - вдохновил девочку настолько, что она срезала себе волосы, начала одеваться как мальчишка и взяла себе вымышленное имя Фрэнк Томпсон, а потом уехала на юг США, чтобы попытать счастья в роли мужчины. Она устроилась на мужскую работу: сначала продавала вразнос Библии в штате Коннектикут, затем стала более крупным поставщиком художественной литературы в городе Флинте, Мичиган. И там же она ответила на призыв родины в ее трудный час и вступила в Армию союза города Потомака, служила санитаром, пехотинцем и продемонстрировала за четыре года сражений и компетентность, и воспитательные способности, то есть выдающуюся женскую силу". Ну и так далее. - Змей хихикнула. - Джоан, эти феминистки из Новой Англии, они всю биографию написали - размером с небольшую брошюру, - ничего даже не обсудив со мной лично. Выдали меня почти за святую, а это не очень вежливо делать без разрешения. Так получилось, что я в то время была в Соноре, до меня не доходили письма, и вообще я считалась мертвой, и этот трактат печатался лет пять, прежде чем я о нем вообще узнала. Еще через пять лет я впервые встретилась с суфражисткой, дочерью подруги подруги Сьюзан Б. Энтони. Мы обедали на Манхэттене, кажется, это была весна 1905-го… Разумеется, я пришла вся такая расфуфыренная - мне показалось, что это будет уместно. Еще и попыхивала толстой гаванской сигарой, что производило не самое благоприятное первое впечатление. Но после того как я затушила сигару, мы вполне нормально испили чаю с печеньем. Пока ели суп, я начала высказывать свои возражения по биографии Змея Эдмондс, начав с того, что совершенно не намеревалась демонстрировать "выдающуюся женскую силу". Штаны я надела лишь ради одной женщины, себя, и в армию пошла лишь потому, что не знала, где можно записаться на пиратский корабль Фанни Кэмпбелл. Война стала для меня приключением, бегством от скучного будущего, типа перспективы стать женой какого-нибудь фермера, который целыми днями будет возиться с картошкой; более благородных мотивов у меня не было, мне хотелось только порезвиться - не как женщине с какими-то правами, а как мальчишке. Так что не особо честно выдавать меня за радикалку.
- И суфражистка разочаровалась?
- "Разочаровалась" - не то слово. Вспомни - или представь: над идеалами утопистов в то время так не смеялись, как смеются сейчас. Тогда еще многое было в новинку: техника и все, что она обещала, плюс куча еще не опробованных социальных экспериментов - коммунизм, воздержание, мечта эсперантистов объединить весь мир с помощью языка. Тогда еще можно было поверить в чудесное преображение человечества, прежде чем мировые войны бесследно смели почти всю эту наивность. Суфражистки же не утверждали, что женщины имеют право голосовать наравне с мужчинами; они заявляли о женском превосходстве и что за счет женщин не просто удвоится посещаемость избирательных участков, а еще и повысится уровень морали в политике и обществе в целом, причем до таких высот, которые никому и не снились. Кто же знал? Мужчины столько всего намолотили, пока были у власти, и предположение, что у женщин все пойдет куда лучше, казалось вполне логичным… И вот появляюсь я, глас опыта, вгрызаюсь в цыпленка по-флорентински и рассказываю, чем настоящая женщина отличалась на войне от мужчин - то есть ничем. Я призналась, что сестрой милосердия я была посредственной, несмотря на свою природную склонность о ком-то заботиться; по сути оказалось, что с оружием я обращалась ловчее, нежели с бинтами. Рассказала о том, кого убила, о том, как убивали на моих глазах, и о том, что моя аура женственности ни на йоту не умаляла того ужаса. К сожалению, война настолько страшна не потому, что солдаты - мужчины; а потому, что мужчины становятся солдатами. Если солдатами - или политиками и дипломатами - будут женщины, война другой не станет. Только форма будет чуть шире на бедрах… Так вот, я трепалась, не пропустив ни единого пушечного выстрела или выпада штыком, и к десерту - превосходному прусскому творожному пудингу, как сейчас помню, - моя суфражистка сидела просто пепельная. "Если все это правда, - сказала она мне, - тогда на будущее надежды нет". На что я ответила: "Ой, мэм, ну конечно есть. Война - это ад, сколько бы мы ни старались это изменить, врать тут бессмысленно, но война-то закончилась". На что она ответила: "Какое это имеет значение? Будут другие войны; они возникают одна за другой". А я: "Да, мэм, это, разумеется, так, будут другие войны, но не сию же минуту, а когда они начнутся, я в них сражаться не собираюсь". А она говорит: "Не вы, так другие. Новая война, потом еще, и еще одна, - признаюсь, в тот момент она смотрела на это куда реалистичнее меня, - и еще: каждая будет приносить все больше страданий и смертей. И если мы не можем прервать этот порочный круг, если даже нет надежды, что женщины фундаментально что-то изменят в этой жизни, то какая, я вас спрашиваю, может быть надежда?"
- А ты что?
- Я сказала, что пора расплачиваться, бросила все намерения держать себя в руках и пошла пить виски. Привела ее в патриотский бар на Гудзон-стрит, называется "Салун Бетси Росс". Туда официально впускали только мужчин, но и вышибала, и бармен были в курсе, что я ветеран, так что у нас был уговор. Два пальца "Джима Бима", и к моей суфражистке вернулся цвет, три пальца - и она согласилась выкурить сигару. Оттуда мы пошли на Вашингтон-сквер, пьяные вдрызг, и коп-громила попытался арестовать нас за нарушение общественного порядка, а лично меня - еще и за прилюдное распутство; тогда мы отобрали у него дубинку и столкнули его самого в фонтан. После всех этих безобразий моя суфражистка решила, что какая-то надежда на будущее все-таки есть.
- А на ее вопрос ты вообще ответила? - поинтересовалась Джоан.
- В смысле - словами? Ну, - сказала Змей, - чужого пессимизма не рассеешь, составляя на салфетке список плюсов и минусов и посчитывая, чего в сумме больше.
Надежда - это выбор, а не итоговая сумма; у тебя ее может быть столько, сколько захочешь, независимо от обстоятельств. Но если вот так это попытаться человеку объяснить, особенно когда он в плохом настроении, он подумает, будто ты говоришь с ним свысока, и может даже швырнуть в тебя чем-нибудь. Так что надо быть хитрее.
- Например, напоить, - сказала Джоан, - окунуть в воду копа…
- Как вариант. И он сработал.
- А как насчет замечания суфражистки, что будут новые войны? К этой теме ты еще возвращалась?
Змей пожала плечами.
- Да там почти нечего было добавить после того, как я признала очевидное: она права. Войны всегда будут. К счастью, можно и уехать куда-нибудь.
- И тебе не кажется, что из-за того, что войны постоянно повторяются, перемирия теряют смысл?
- О господи, - ответила Змей. - А тебе?
- Нет, - сказала Джоан. - Мне просто любопытно твое мнение.
- Если тебе интересно, считаю ли я, что временный мир бесполезен, тогда ответ - нет; не думаю, что хоть кто-нибудь, кто побывал на войне, сочтет даже пятиминутное перемирие бесполезным. Но вот бессмысленным… Я вообще не уверена, что у события есть смысл, пока люди его не придумают. Поэтому надежда - это выбор, а не обязательство. Я считаю, что мы рождаемся с потребностью объяснять все, что происходит вокруг, - не научно, а просто как бы вести учет, выдумать какую-нибудь обрамляющую историю и вклеивать туда события; и я считаю, что выбор такой истории-рамки очень богат. Но в то же время очевидно: некоторые события настолько мощны, что наши попытки сдержать их в рамках смысла тщетны, и как раз такие события и сводят нас с ума.
- Как с Максвеллом, - сказала Джоан.
- Как со мной. - Змей потрясла культей. - Первый вопрос, который задаешь себе, - самый первый, даже раньше, чем "Выживу ли я?", - это "Почему? Почему я должна так страдать?".
- Кажется, тебе удалось найти более удачный ответ, чем Максвеллу.