Антонио накрыло очередной волной досады. Он не знал, что в этот момент его старый учитель решительно направлялся к собору Святого Марка, надеясь застать там кардинала де Кодиньоло.
"Ничего… Они прислушаются к мнению старины Карло… - размышлял маэстро, мельком разглядывая привычные ажурные арки величественного Дворца Дожей. - Мальчишка гениален! Это Дар Божий… Не станет его преосвященство бросаться Божьим Даром. Антонио будет дирижировать! Я буду не я, если в это воскресение он не встанет за пульт".
"Misere-e-re no-o-bis…" - козлиным тенором пронеслась в голове дребезжащая мелодия из литании Николо Роспони. "А ведь прав малыш, действительно бездарно…" - подумал Карло, поворачивая за угол дворца. Площадь Святого Марка предстала перед его взором во всем своем летнем великолепии.
Москва, 2005 год
- Кушать хочется, - сказал Бурик жалобно. Добрыня промолчал, впрочем, Бурик и не ждал ответа: ну откуда возьмется еда на заброшенной рельсовой развязке в полусотне километров от Москвы по Рижскому направлению? И чего ради их понесло в такую даль? Ведь столько интересного можно найти и возле дома, один шлюз чего стоит… Подумаешь, поезд-призрак… К тому же до Манихина они так и не добрались - выскочили зачем-то на станции с понравившимся названием. А что это было за название? Бурик уже не помнил…
Лучше всего было вообще никуда не ходить, а, развалившись на диване в уютном свете старого торшера, хрустеть чипсами и перечитывать Крапивина. О Настоящей Дружбе, об опасных, захватывающих приключениях хорошо читать, когда ты один, в тишине, защищен кругом теплого света, а остальной мир растворяется и исчезает в сумраке за его пределами. Но когда эти самые приключения - неприятности, которые потом приятно вспоминать - происходят с тобой… Вот как сейчас: холодно, небо закрыто тяжелыми тучами - того и гляди дождь пойдет, есть хочется ужасно, а сам ты устал, как землекоп из задачи по алгебре, - неужели воспоминания об этом могут доставить удовольствие?
Интересно, этот Добрыня читал Крапивина? Вряд ли… Мысли Бурика невольно вернулись к его новому товарищу.
Как он сказал, его зовут? Доброслав? Ну и имечко! Тоже мне, Добрыня Никитич! На богатыря он никак не тянет, больно тощий… Хотя, если напялить кольчугу… Бурик попытался представить себе Добрыню в латах и с мечом. Все равно не то - Дон Кихот какой-то получается.
Вот ведь неутомимый, однако! Несмотря на свою нескладную фигуру, шагает он красиво - делает длинный шаг (не угонишься) и бесшумно, по-кошачьи мягко опускает ногу, слегка подворачивая ступню внутрь. Бурик где-то читал, что так ходят индейцы.
Первые тяжелые капли дождя упали на голову. Этого только не хватало!
- Дождь начинается, - сказал Бурик в спину шагавшего впереди Добрыни. - Долго еще идти? И вообще, куда мы идем?
- Пришли уже, - повернувшись, ответил Добрыня.
- Не понял, куда пришли?
- Вот, - Добрыня указал на бетонное сооружение. - Сам говоришь: дождь. А это - идеальное убежище.
"Идеальное убежище" оказалось конструкцией из нескольких оставшихся от заброшенной стройки прямоугольных блоков с пустотой вместо окон и дверей. Все вместе они образовывали несколько смежных комнат. Пол был устлан обрывками газет и каких-то медицинских бюллетеней, а по потолку между плохо подогнанными панелями через все комнаты проходила здоровенная щель, в которой серело небо.
Ребята обследовали комнаты и в одной обнаружили старый топчан и некое подобие стола из досок и ржавых бочек. Бурик брезгливо стряхнул с топчана паутину и сел на краешек, а Добрыня снял свой рюкзак и водрузил на стол. Когда он развязал тесемки, чуткий буриков нос тут же уловил божественный запах колбасы и хлеба.
Такой предусмотрительности от Добрыни Бурик никак не ожидал. Появление еды в этом заброшенном месте само по себе было похоже на чудо. Дождь припустил сильнее, и из щели в потолке закапало. Но это не имело значения, после того как Добрыня молча протянул Бурику наспех сооруженный бутерброд.
- Спасибо, - сказал Бурик, и, откусив, от удовольствия закрыл глаза.
- Здóрово! - только и смог сказать он. - Вовремя же ты нашел это убежище!
Только сейчас Бурик сообразил, что еще немного - и они бы вымокли до нитки. От этой мысли холодная дрожь пробежала по телу.
- В жизни все и всегда происходит вовремя, - непонятно ответил Добрыня.
- Как это? - от удивления Бурик даже перестал жевать. Из щели полило сильнее, и несколько капель упало на стол. Казалось, полоска воды, текущая с потолка, отгораживает топчан, на котором сидели ребята, от пустого дома.
- Что же, по-твоему, выходит, что дождь подождал, пока мы придем сюда, и только потом начался? Но это полная ерунда.
Добрыня не ответил и лишь пожал плечами, глядя в окно. В прямоугольнике окна виднелось кривое, давно засохшее дерево с голыми, мокрыми ветками, старая рельсовая развязка с ручной стрелкой, вся проржавевшая. Вымытая дождем, она блестела, как новенькая. Немного поодаль темнела пустая будка. Тусклый серый свет и косая штриховка дождя делали эту картину в окне без рамы похожей на старинную гравюру.
- Ветер задул, - сказал Добрыня. - Дождь скоро кончится.
- А все же, - не унимался Бурик, - ты часто здесь бываешь? Я гляжу, ты хорошо знаешь эти места.
- Откуда? - удивился Добрыня. - Я тут впервые, как и ты.
- Ага, - не поверил Бурик. - И поэтому ты так уверенно привел нас в этот дом. Ладно врать-то!
Добрыня вновь пожал плечами, что можно было понимать как "не хочешь - не верь". Нет, все-таки странный он какой-то - молчит все время, будто самый умный или больше всех знает.
Венеция, 1716 год
- Что случилось? - озадаченно спросил Карло. Антонио стоял перед раскрытой партитурой весь натянутый и взъерошенный. - Что с тобой?
- Не знаю, маэстро… Я вдруг испугался.
- Чего? Ведь ты же так хотел дирижировать этой мессой…
- Я и сейчас хочу. Больше всего на свете хочу! Просто я подумал, что… Они, конечно, все сыграют и споют. Но… если я пойму, что у меня не получается…
- Нет, Антонио! - Карло положил свою нервную руку на его узкое плечо. - Если уж ты встал к дирижерскому пульту и открыл партитуру, у тебя остается только один выбор - тупо, по-детски, верить, что ты - самый лучший! И тогда оркестр вступит слаженно и сочно, а хор начнет творить чудеса.
Антонио поднял глаза.
- Я постараюсь вам поверить, маэстро… - едва слышно произнес он.
- Да уж, постарайся. И не забывай, дорогой, главного - любое делание нужно чередовать с dolcefarniente. Сладостным ничегонеделанием.
- То есть отдыхать?
- Именно! Поэтому ступай к своим друзьям и развлекись от души. А завтра будь готов.
- Да что с тобой? - не выдержал Этторе, встретив друга у северной стены собора. - У тебя такой вид, будто водой окатили.
- Я сам не знаю! То есть… кажется, знаю. Но не могу сказать. Она просила никому не говорить.
- И ты пообещал?
- Я? Кажется, нет…
- Ну, вот видишь! Значит, можно!
"А ведь и правда… - подумал Антонио. - Ведь я не обещал!"
И тут его словно прорвало. Сбиваясь, он поведал другу о своем странном приключении: о том, как стоял в капелле Святой Анны, о своих мыслях… О том, как из-за колонны вышла очень красивая синьора, похожая на Святую Анну, отвела в свой прекрасный замок, и как он играл ей на клавесине… Рассказал все. Однако особого впечатления на друга весь этот рассказ, похоже, не произвел.
- И что это за синьора? - спросил Этторе.
- Я не знаю… - Антонио чуть не плакал. Он был бессилен, пытаясь объяснить, что же с ним произошло.
После того, как Антонио сел в гондолу с мрачным возницей, он ничего не помнил - ни обратной дороги, ни того, как вошел в собор… Он словно пребывал в каком-то забытьи. И очнулся только у образа Святой Анны, которая взирала на него немного грустно и с явным сочувствием.
- А ты не врешь? - Этторе не поверил ни одному слову своего лучшего друга. Он знал, что от Антонио можно было ожидать любых выдумок и фантазий, которые он и сам принимал за быль.
Этторе прекрасно помнил, как прошлой зимой, когда, к радости венецианской детворы, вдруг выпал снег (явление для здешних широт нечастое), в Антонио неожиданно проснулся талант скульптора. Он вылепил из мокрого податливого снега небольшую снежную синьору с неожиданно объемным бюстом, совсем как у булочницы Виттории Саринетти, - злой, сварливой и недружелюбной к мальчишкам. В руках у снежной скульптуры была скалка, а на голове красовалась старая деревянная лохань для замешивания теста, которую весельчак Этторе стащил с кухни синьора Саринетти, почтенного мужа сварливой булочницы.
Антонио назвал скульптуру аллегорично и монументально: "L’amica Universale" - "Вселенская подруга". Что заключалось в этом названии, не мог объяснить и сам автор. Но название закрепилось. Причем не только за скульптурой, которая просуществовала от силы часа три, но и за синьорой Саринетти, которая после этого возненавидела мальчишеский народ еще сильней. Ее муж, уважаемый синьор Саринетти, увидев в снежной аллегории прозрачный намек на супружескую измену, усилил надзор за обожаемой супругой. Скандал был неописуемый! Веселились все - и мальчишки, найдя повод посмеяться над злющей теткой, и взрослые, которые в глубине души недолюбливали все это хлебобулочное семейство и рады были столь удачной шутке над ним.
Единственный, кто не разделял общего веселья, был сам скульптор. Антонио, словно легендарный Пигмалион, попросту влюбился в свою грудастую Галатею и никого к ней не подпускал. Когда солнце растопило его творение, Антонио горевал искренне и от души.