- Вы верите в волшебников, господин Сневар?
- Алек, если вам будет угодно. Просто Алек.
Я поднял стакан и сделал еще один хороший глоток в честь Алека.
- Тогда зовите меня просто Петер, - сказал я.
Хозяин торжественно кивнул и сделал хороший глоток в честь Петера.
- Верю ли я в волшебников? - сказал он. - Я верю во все, что могу себе представить, Петер. В волшебников, в господа бога, в дьявола, в привидения… в летающие тарелки… Раз человеческий мозг может все это вообразить, значит, все это где-то существует, иначе зачем бы мозгу такая способность?
- Вы философ, Алек.
- Да, Петер, я философ. Я поэт, философ и механик. Вы видели мои вечные двигатели?
- Нет. Они работают?
- Иногда. Мне приходится часто останавливать их, слишком быстро изнашиваются детали… Кайса! - заорал он вдруг так, что я вздрогнул. - Еще стакан горячего портвейна господину инспектору!
Вошел сенбернар, обнюхал нас, с сомнением поглядел на огонь, отошел к стене и с грохотом обрушился на пол.
- Лель, - сказал хозяин. - Иногда я завидую этому псу. Он многое, очень многое видит и слышит, когда бродит ночами по коридорам. Он мог бы многое рассказать нам, если бы умел. И если бы захотел, конечно.
Появилась Кайса, очень румяная и слегка растрепанная. Она подала мне стакан портвейна, сделала книксен, хихикнула и удалилась.
- Пышечка, - пробормотал я машинально. Все-таки это был уже третий стакан. Хозяин добродушно хохотнул.
- Неотразима, - признал он. - Даже господин дю Барнстокр не удержался и ущипнул ее вчера за зад. А уж что делается с нашим физиком…
- По-моему, наш физик имеет в виду прежде всего госпожу Мозес, - возразил я.
- Госпожа Мозес… - задумчиво произнес хозяин. - А вы знаете, Петер, у меня есть довольно веские основания предполагать, что никакая она не госпожа и не Мозес.
Я не возражал. Подумаешь…
- Вы, вероятно, уже заметили, - продолжал хозяин, - что она гораздо глупее Кайсы. И потом… - Он понизил голос. - По-моему, Мозес ее бьет.
Я вздрогнул.
- Как - бьет?
- По-моему, плеткой. У Мозеса есть плетка. Арапник. Едва я его увидел, как сразу задал себе вопрос: зачем господину Мозесу арапник? Вы можете ответить на этот вопрос?
- Ну, знаете, Алек… - сказал я.
- Я не настаиваю, - сказал хозяин. - Я ни на чем не настаиваю. И вообще о господине Мозесе заговорили вы, я бы никогда не позволил себе первым коснуться такого предмета. Я говорил о нашем великом физике.
- Ладно, - согласился я. - Поговорим о великом физике.
- Он гостит у меня не то третий, не то четвертый раз, - сказал хозяин, - и с каждым разом приезжает все более великим.
- Подождите, - сказал я. - Кого вы, собственно, имеете в виду?
- Господина Симонэ, разумеется. Неужели вы никогда раньше не слыхали этого имени?
- Никогда, - сказал я. - А что, он попадался на подлогах багажных квитанций?
Хозяин посмотрел на меня укоризненно.
- Героев национальной науки надо знать, - строго сказал он.
- Вы серьезно? - осведомился я.
- Абсолютно.
- Этот унылый шалун - герой национальной науки?
Хозяин покивал.
- Да, - сказал он. - Я понимаю вас… Конечно… Прежде всего манеры, а потом уже все остальное… Впрочем, вы правы. Господин Симонэ служит для меня неиссякаемым источником размышлений о разительном несоответствии между поведением человека, когда он отдыхает, и его значением для человечества, когда он работает.
- Гм… - произнес я. Это было почище арапника.
- Я вижу, вы не верите, - сказал хозяин. - Но должен вам заметить…
Он замолчал, и я почувствовал, что в каминной появился еще кто-то. Пришлось повернуть голову и скосить глаза. Это было единственное дитя покойного брата господина дю Барнстокра. Оно возникло совершенно неслышно и теперь сидело на корточках рядом с Лелем и гладило собаку по голове. Багровые блики от раскаленных углей светились в огромных черных очках. Дитя было какое-то очень одинокое, всеми забытое и маленькое. И от него исходил едва заметный запах пота, хороших духов и бензина.
- Метель какая… - сказало оно тоненьким жалобным голоском.
- Брюн, - сказал я. - Дитя мое. Снимите на минутку ваши ужасные очки.
- Зачем? - жалобно спросило чадо.
Действительно, зачем? - подумал я и сказал:
- Я хотел бы увидеть ваше лицо.
- Это совершенно не нужно, - сказало чадо, вздохнуло и попросило: - Дайте, пожалуйста, сигаретку.
Ну, конечно же, это была девушка. Очень милая девушка. И очень одинокая. Это ужасно - в таком возрасте быть одиноким. Я поднес ей пачку с сигаретами, я щелкнул зажигалкой, я поискал, что сказать, и не нашел. Конечно, это была девушка. Она и курила, как девушка - короткими нервными затяжками.
- Как-то мне страшно, - сказала она. - Кто-то трогал ручку моей двери.
- Ну-ну, - сказал я. - Наверное, это был ваш дядя.
- Нет, - возразила она. - Дядя спит. Уронил книжку на пол и лежит с открытым ртом. И мне почему-то показалось, что он умер…
- Рюмку бренди, Брюн? - сказал хозяин глухим голосом. - Рюмка бренди не помешает в такую ночь, а, Брюн?
- Не хочу, - сказала Брюн и передернула плечами. - Вы еще долго будете здесь сидеть?
У меня сил не стало слушать этот жалобный голос.
- Черт возьми, Алек, - сказал я. - Вы хозяин или нет? Неужели нельзя приказать Кайсе провести ночь с бедной девушкой?
- Эта идея мне нравится, - сказало дитя, оживившись. - Кайса - это как раз то, что надо. Кайса или что-нибудь в этом роде.
Я в замешательстве опорожнил стакан, а дитя вдруг выпустило в камин длинный точный плевок и отправило следом окурок.
- Машина, - сказало оно сиплым басом. - Слышите?
Хозяин поднялся, подхватил меховой жилет и направился к выходу. Я устремился за ним.
На дворе бушевала настоящая метель. Перед крыльцом стояла большая черная машина, возле нее в отсветах фар размахивали руками и ругались.
- Двадцать крон! - вопили фальцетом. - Двадцать крон и ни грошом меньше! Черт бы вас подрал, вы что, не видели, какая дорога?
- Да за двадцать крон я куплю тебя вместе с твоим драндулетом! - визжали в ответ.
Хозяин ринулся с крыльца.
- Господа! - загудел его мощный голос. - Это все пустяки!..
- Двадцать крон! Мне еще назад возвращаться!..
- Пятнадцать и ни гроша больше! Вымогатель! Дай мне твой номер, я запишу!.
- Скупердяй ты, вот и все! Из-за пятерки удавиться готов!..
Мне стало холодно, и я вернулся к камину. Ни собаки, ни чада здесь уже не было. Это меня огорчило. Я взял свой стакан и направился в буфетную. В холле я задержался - дверь распахнулась, и на пороге появился громадный, залепленный снегом человек с чемоданом в руке. Он сказал "бр-р-р", мощно встряхнулся и оказался светловолосым викингом. Румяное лицо его было мокрое, на ресницах белым пухом лежали снежинки. Заметив меня, он коротко улыбнулся, показав ровные чистые зубы, и произнес приятным баритоном:
- Олаф Андварафорс. Можно просто Олаф!
Я тоже представился. Дверь снова распахнулась, появился хозяин с двумя баулами, а за ним - маленький, закутанный до глаз человечек, тоже весь залепленный снегом и очень недовольный.
- Проклятые хапуги! - говорил он с истерическим надрывом. - Подрядились за пятнадцать. Ясно, кажется, - по семь с половиной с носа. Почему двадцать? Что за чертовы порядки в этом городишке? Я, черт побери, в полицию его сволоку!..
- Господа, господа!.. - приговаривал хозяин. - Все это пустяки… Прошу вас сюда, налево… Господа!..
Маленький человечек, продолжая кричать про разбитые в кровь морды и про полицию, дал себя увлечь в контору, а викинг Олаф пробасил: "Скряга…" - и принялся оглядываться с таким видом, словно ожидал здесь обнаружить толпу встречающих.
- Кто он такой? - спросил я.
- Не знаю. Взяли одно такси. Другого не было.
Он замолчал, глядя через мое плечо. Я оглянулся. Ничего особенного там не было. Только чуть колыхалась портьера, закрывающая вход в коридор, который вел в каминную и к номерам Мозеса. Наверное, от сквозняка.
ГЛАВА 4
К утру метель утихла. Я поднялся на рассвете, когда отель еще спал, выскочил в одних трусах на крыльцо и, крякая и вскрикивая, хорошенько обтерся свежим пушистым снегом, чтобы нейтрализовать остаточное воздействие трех стаканов портвейна. Солнце едва высунулось из-за хребта на востоке, и длинная синяя тень отеля протянулась через долину. Я заметил, что третье окно справа на втором этаже распахнуто настежь. Видимо, кто-то даже ночью пожелал вдыхать целебный горный воздух.
Я вернулся к себе, оделся, запер дверь на ключ и сбежал в буфетную. Кайса, красная, распаренная, уже возилась на кухне у пылающей плиты. Она поднесла мне кружку какао и сэндвич, и я уничтожил все это, стоя тут же в буфетной и слушая краем уха, как хозяин мурлыкает какую-то песенку у себя в мастерских. Только бы никого не встретить, думал я. Утро слишком хорошо для двоих. Думая об этом утре, об этом ясном небе, о золотом солнце, о пустой пушистой долине, я чувствовал себя таким же скрягой, как давешний, закутанный до бровей в шубу человечишка, закативший скандал из-за пяти крон. (Хинкус, ходатай по делам несовершеннолетних, в отпуске по болезни.) И я никого не встретил, кроме сенбернара Леля, который с доброжелательным безразличием наблюдал, как я застегиваю крепления, и утро, ясное небо, золотое солнце, пушистая белая долина - все это досталось мне одному.