* * *
Чтобы избавиться от поганого чувства - тем более, ни на чем не основанного - Сигизмунд принялся за уборку. Воздвиг на место стеллаж. Старательно разобрал, протер и расставил книги. Поскорбел над развалившимися в процессе низвержения модернистами - альбом распался на три составляющие. Бегло перебрал мутные фотографии "Кама-сутры". Подивился. Аккуратно убрал на место. Пусть хранится. Память.
Расставил по полкам все безделушки, какие живы остались. Халцедончик, который с Натальей вместе в Крыму нашли (и как радовались тогда!), подержал в руке, поприслушивался к себе. Но в душе ничего не шевельнулось.
Сигизмунд выбросил несколько выцветших наборов открыток "Отдыхайте в Пицунде", происхождение коих осталось для него загадкой, и тому подобный хлам. Приготовил для вынесения на помойку целую пачку "одноразовых" книг - мутный бурный поток словесной жижи, скупленный еще в разгар перестройки.
Подмел. Комната неожиданно приобрела вполне обитаемый вид.
Вот и хорошо. Теперь будем культурно отдыхать. Сигизмунд погасил верхний свет, завалился на диван с "Инквизитором", творением некоего Александра Мазина. Этого "Инквизитора", помнится, Федор принес, нахваливал. Все руки не доходили почитать. Господи, как давно это было. Будто жизнь назад.
Уткнулся в роман. Полчаса боец-одиночка лихо расправлялся с группировками. Рвал их голыми, можно сказать, руками. Но было интересно.
Интересно, как выглядит сам автор? Небось, толстый, рыхлый. Боевики обычно пишут упитанные трусоватые дяди.
От похождений боголюбивого бойца-одиночки Сигизмунда оторвал телефонный звонок. Звонила, конечно, Аська. Кто еще станет названивать за полночь? Породнились с ней прямо за эти дни.
- Чем это ты, Морж, так очаровал мою высокоученую сестрицу, колись?
- А что, очаровал? - без интереса спросил Сигизмунд.
- Не знаю уж, не знаю… Пришла она от тебя такая задумчивая-задумчивая. Ну точно, думаю, влюбилась. Ты ее там трахал?
- Нет еще, - сказал Сигизмунд. - Только "Кама-сутру" в памяти освежил. А что она говорила?
- Ничего не говорила. О тебе расспрашивала, все обиняками да намеками. Я ей говорю: ты, Виктория, не обольщайся - он хоть и генеральный директор, а нищий. Сперли у него все. Кресло вертящееся сперли с подлокотниками, бумагу для факсов-пипифаксов потырили… Словом, все. Пропадешь ты, говорю, с ним.
- А она? - зачем-то поддержал беседу Сигизмунд.
- А она в уголку засела, все блокнотиком шуршала и что-то под нос себе на разные лады бубнила. Стишки, должно быть, сочиняла. А сейчас вот на ночь глядя гулять пошла. Я говорю: "Ты что, Виктория, с ума сошла? Не в Рейкьявике. Снасильничают и пришибут." А она: "Нет, говорит, пойду воздухом подышу"… Это она, Морж, о тебе воздыхать пошла, точно тебе говорю… А, вот она пришла.
И Аська бросила трубку.
Как ни странно, диковатая ночная беседа с Аськой резко улучшила настроение Сигизмунда. В поведении аськиной сестрицы вдруг перестал чудиться неприятный меркантильный душок.
* * *
Сигизмунд проснулся со странным ощущением, которое можно было охарактеризовать двумя словами: поезд пошел. Еще вчера этого чувства не было. Вчера - как и те несколько дней, что прошли с момента исчезновения Лантхильды - поезд его жизни, образно говоря, бездарно торчал на каком-то заброшенном полустанке. Сегодня - словно прогудел сигнал - поезд медленно начал набирать ход. Все, ту-ту. Лантхильда осталась там, на платформе. А Сигизмунд двинулся дальше. Жить. Жить без нее. Привык. Успел. Подлец человек, ко всему-то привыкает…
Это чувство не оставляло его весь день. Вечером, придя домой, он решительно вошел в "светелку" и принялся за уборку. Хватит. Сгреб со шкафа и выбросил все пустые коробки-банки. Заглянул в шкаф. Все вещи лежали в идеальном порядке. "Плечиков" Лантхильда не признавала: все было аккуратно сложено стопочками.
Заначек, по преимуществу бесполезных, по всем углам обнаружено было великое множество. Веревочки, резиночки, носовые платки, игрушка из киндерсюрприза, фантики, завернутые в лоскуточки… Вываливая все это барахло в мешок для мусора, снова подумал: нормальна ли была девка? Не может человек в твердом рассудке сберегать и заныкивать такое количество бесполезного хлама. Даже такое отчасти осмысленное дело, как собирание марок, оставалось для Сигизмунда загадкой. Хотя реклама по ого неустанно призывала Сигизмунда собрать сто тысяч пробок от псевдо-шампанского, дабы выиграть поездку на Канары…
Пройдясь с веником под шкафом, Сигизмунд неожиданно вымел нечто неожиданное - пачку утопающих в пыли фотографий. Отложил веник, наклонился, взял в руки. Происхождение фотографий угадывалось легко: девка выковыряла их из альбома. На всех была Наталья.
Видать, ревновала. Даже изображения убрала, чтобы забыл. Сигизмунд даже обиделся: похоже, девка считала его по интеллекту равным кобелю.
Пошуровал веником еще. Еще одну Наталью вытащил. И бумажный след. Тот, что снимал у девки с ноги, когда сапожки для нее подыскивал.
Сразу вспомнилось, как боялась она давать след. Весь ужас от сей немудреной измерительной процедуры. Как первым делом отобрала у него след, утащила куда-то… Как давно все это было. Совершенно в другой жизни.
А что ей мешало этот след уничтожить, если она за улику его держала? Нарисовалась зачем-то инфернальная картина: дознаватель, обмазывающий девкин след сажей.
Сигизмунд отложил след, отряхнул от пыли натальины фотографии и вернул их в альбом.
Снял с тахты постельное белье. Огляделся - где бы еще прибрать. И тут только заметил на подоконнике листок бумаги. Записка? Что за глупости. Да и не умела она писать. Она умела… Да, это рисунок.
С рисунком в руках Сигизмунд уселся на необитаемую тахту. Задумался. Странноватенький рисунок. Как и сама Лантхильда, впрочем.
На бумаге была изображена телега с непривычно высокими бортами и колесами без спиц. Над задней частью телеги был сделан навес, обтянутый холстиной или чем-то вроде. Конструкция чем-то напоминала фургон американских пионеров на Диком Западе. После того, как полнавеса снесло ураганом. Оставшаяся часть навеса украшалась крупной свастикой. "Фокке-вульф" прямо, а не телега. В передке стояла, выпрямившись во весь рост, сама Лантхильда. Непропорционально крупная - видимо, важная, - она стояла боком к движению, лицом к зрителю. На груди у нее красовалась лунница. В руках она держала… еще одно колесо. Запасное, должно быть. Она вцепилась в него, как рулевой в штурвал.
Сбоку от телеги брел какой-то мужлан и с ним еще одна подозрительная личность, здорово смахивающая на хиппи, только в самостийном сельском исполнении. Патлы до яиц, морда блаженная, глаз хитрый.
Чтобы ясно было, какая сила приводит телегу в движение, на краю листа виднелся хвост тягловой скотины. Вола, должно быть, судя по хвосту. Впрочем, Сигизмунд в сельском хозяйстве рубил слабо.
М-да.
…Интересно все-таки, зачем телеге пятое колесо? Притча какая-нибудь национальная?
От этой мысли Сигизмунд плавно перешел к раздумьям насчет неопознанной девкиной национальности, а затем - естественным ходом - к Вике. Вдруг и вправду накопает что-нибудь? Только дадут ли эти поиски хоть какой-то результат?
* * *
В разгар этой скорбно-бессмысленной суеты неожиданно и бесславно почила крыса Касильда. Утром выбралась из домика вялая, вид имела опухший, как с перепою. Прутья грызла без прежней ярости. Больше сидела в неподвижности, тускло щурилась.
Захваченный водоворотом дня, Сигизмунд нечасто подходил к клетке, хотя нет-нет да начинало свербеть в душе: а ведь болеет крыска-то. Витаминов ей каких-то насыпал.
К ночи крыска околела. Так и застыла в благообразной позе - с подвернутым хвостом и уткнувшейся в лапки остренькой мордочкой.
Превозмогая себя, Сигизмунд вытряхнул ее из клетки вместе с обрывками газет, катышками помета и засохшими хлебными крошками. Посмертное благообразие крыски нарушилось; теперь она лежала на боку, растопырив лапки. Сигизмунд смотрел на нее со странным покаянным чувством. Виноватым себя чувствовал. Размышления шли созвучные моменту - о бессмертии души. Вот не было у Касильды бессмертной души. Околело маленькое беленькое тельце - и все…
Затем, решительно прекратив давить из себя слезу, упихал крыску вместе с газетами в полиэтиленовый пакет и снес на помойку.
Вот и кончилась яростная крыска Касильда. Опустела клетка…