А после поиска купола я просто рассматриваю все эти узоры и пятна и стараюсь представить, как это выглядит на самом деле. Папа со мной даже иногда играет так - дает фотографию, сделанную сверху, и предлагает нарисовать так, как это выглядит сбоку. А потом достает другую фотографию, "сбочную", и мы сравниваем, где я правильно сделала, а где нет. Иногда к нам еще и дядя Андрей присоединяется, и мы с ним соревнуемся, кто правильнее нарисует. Дядя Андрей обычно выигрывает - но это и понятно. Он же старше меня, а кроме того, в некоторых этих местах был. Но я не расстраиваюсь. Тем более так смешно бывает, когда дядя Андрей вдруг не опознает место, из которого только что вернулся. Он сам громче всех тогда смеется и говорит что-то вроде "посыпаю голову пеплом и рву волосы".
Папа говорит, что это еще что. Вот когда-то, когда на Марс люди еще не летали, а только специальные космические аппараты, - тогда на фотографиях вдруг увидели лицо. И сразу стали думать, что это какое-то послание марсианских жителей.
Его так и назвали - Марсианский Свинкс. На самом деле ничего похожего на настоящих свинксов, я же их вживую видела, когда на море ездила. Они с лапами, шеей, у них попа, как у нашей овчарки Тошки. А у этого - только лицо обычное, и то, как будто человека в песок зарыли. Я так дядю Андрея закапывала. А у самого настоящего, старого свинкса, который старше даже прадедушки Виталия, - у него носа нет. Вот.
Я попросила папу свозить меня к местному свинксу, а папа сказал, что это просто холм, свет и тени, что ничего на самом деле нет. А потом подумал-подумал, позвонил куда-то, о чем-то поговорил и сказал, что если я до завтра не передумаю и смогу рано встать, то мне покажут то, что приняли за свинкса.
Конечно, я не передумала. И даже всю ночь не спала. Всю-всю-всю ночь. А потом под утро моргнула - и папа меня долго-долго тряс, чтобы разбудить.
Оказывается, дяди из двенадцатого купола как раз собирались в район… сейчас вспомню… я даже запоминала специально, чтобы потом дома похвастаться перед девчонками… как там по-английски "ребенок"… я запомнила по-особому - "ребенок он и я"… чилд… нет… а, вспомнила! Кид! Кид-он-и-я! Вот! Дяди из двенадцатого как раз в район Кидонии полетели, что-то им надо было там обмерить, - а папа попросил меня с собой взять. Они пошутили, что, может, меня там и оставить, как мальчика-с-пальчика. Глупо, правда. Я же не мальчик, да и папе до пояса, а не с пальчик. Да и если бы мама узнала, что меня там оставили…
Мама у меня художник. А еще она прокомор. Хм. Нет, наверное, я перепутала. Никак не могу запомнить, как у мамы вторая работа называется. Она там какая-то очень серьезная, мама все время в другой город летает. Каждый день. А потом приходит уставшая, с какими-то бумагами, долго-долго разговаривает по скайпу с разными людьми и какие-то цифры все время упоминает. Мне эта работа не нравится. Я больше люблю, когда мама художник. Тогда она разрешает мне тоже взять кисточку и порисовать. А иногда даже мне можно - правда, когда мама уже заканчивает картину, - можно влезть руками прямо в краску и наставить пятен по всему своему листу. Мама тогда смеется и называет меня абстрактитиской. Говорит, что так давным-давно, лет пятьдесят назад, делали - и вот тогда я бы эти свои рисунки задорого продала. А сейчас это уже неинтересно. Сейчас рисуют, как рисовали еще давно-давнее, лет двести назад. Мама говорит, что это импрескинизм. Не знаю, мне это не нравится. Я люблю, когда на картине и близко и далеко как в жизни - а тут когда далеко, то видны и деревья, и трава, и небо, а как подходишь поближе, то просто пятна разные, даже цвет не тот, какой нужен.
Вот. Так о чем это я…
А..
В общем, те дяди пошутили-пошутили да и взяли меня в Кидонию. Папа был прав. Просто холм, никакого лица. Вот. Ничего интересного.
Это неправильная божья коровка, папа снова что-то перепутал. У настоящей божьей коровки пятнышки нарисованные, обычные. А тут я же вам сказала, какие они.
Надо папе показать, вот только сейчас положу божью коровку в пакетик. В пакетике есть немного воздуха, поэтому коровка не задохнется. Воздух нужен всем, иначе они умрут. Мне поэтому без специального костюма не разрешают на улицу выходить. Там воздуха нет, говорят они. И правильно. Я умирать не хочу.
Бум!
Мне даже и оглядываться не надо, я и так знаю, что динозавтр пришел. Он все время приходит, когда я в оранжерее работаю. Может, случайно, конечно, но мне кажется, что он знает, где я и что со мной.
Дядя Андрей говорит, что на самом деле сделать динозавтра папа мог еще года три назад, на Земле. Но там было что-то связанное с карантином, с какими-то правилами, нужна была какая-то "чистая зона" - дядя Андрей хоть и старается говорить не слишком умными словами, но я все равно не всегда понимаю, о чем он. А он говорит, что дело не в словах - просто я с этим еще не столкнулась. Как-то я спросила - ведь когда сталкиваешься, это же неприятно, даже больно бывает. Дядя Андрей подумал и сказал, что это зависит, насколько ты внимателен, когда сталкиваешься. А я ответила, что если внимательный, то и не столкнешься.
Бум!
Динозавтр снова ткнулся мордой в стекло. На самом деле это не стекло, это какое-то поли… поли… не помню, в общем. Но все тут называют это "стеклом". Дядя Андрей говорит, что это "поли" невозможно разбить, а если на него сильно-сильно надавить или резко ударить - то оно прогнется, как плотная резина и всё. Его можно только лопнуть - но не будет осколков, и дырку от лопанья можно будет залепить или стянуть края вместе. Я видела, как такое делают. Не знаю из-за чего, скорее всего, просто что-то не рассчитали, а может, это… как называет это дядя Андрей… а, "брак"… такое странное слово… брак, крак, кряк… крякающее, как утки в Царицынском парке. Кряк-бряк-брак… У взрослых такие странные слова иногда. Их никак не запомнишь.
Глаза у динозавтра очень грустные. Не знаю, не могу сказать, какие они всегда, - но когда он смотрит на меня, то они очень грустные. Дядя Андрей говорит, что это потому, что динозавтр плото… плото… плотоядное, ну а я тоже состою из мяса. Правда, я ему ответила, что откуда динозавтр знает, что я из мяса, он же никогда людей не видел. А дядя Андрей сказал, что в то время, когда жили такие, как он, все, кто двигались, состояли из мяса.
Я спросила - а как же роботы. А дядя Андрей сказал, что роботов тогда еще не было. Да и сто лет назад их не было. Правда, потом он задумался, что-то посчитал на пальцах, пробормотал про авто… авта… автомолибы… мобили. А потом махнул рукой и сказал, что неважно, но роботов и прочего в те времена точно не было. Аб-со-лют-но точно. Вот.
Папа и дядя Андрей говорят, что это динозавр и его зовут Тираннозавр Рекс. Но мне это имя не нравится. Ну какой он Рекс? Рексами зовут собак. У Наташки есть пес Рекс. Он лохматый и большой. А тут еще больше - и лысый.
Он Динозавтр. Потому что мне все время говорят, что меня пустят к нему завтра. А таких завтра было уже много-много. И думаю, что еще так же многомного будет. Наверное, папа боится, что динозавтр меня съест. Странно. А я вот не боюсь.
Передние лапы у динозавтра совсем маленькие. Нет, конечно, больше, чем мои руки, но для такого большого животного они тоже должны быть большими. И пальцев на них всего два. Динозавтр никогда не сможет рисовать или писать карандашом. Правда, дядя Андрей говорит, что он никогда бы и не научился. А я не верю - ведь если даже знаменитый дельфин Вольдемар умеет рисовать, а у него лап вообще нет, неужели динозавтр не сможет?
Я как раз смотрела про Вольдемара передачу, когда мама рассказала мне, что папа хочет меня на Марс взять.
- Сашка. - Мама тогда присела на корточки и внимательно посмотрела на меня. Наверное, она хотела посмотреть мне в глаза - но у нее это не получалось, и поэтому она смотрела поочередно то в один мой глаз, то в другой. У меня тоже не получается, наверное, у нас с мамой просто глаза маленькие и непривычные к этому.
А вот у Жорпетровича получается. Он может смотреть в глаза долго-долго, иногда даже не мигает, и кажется, что заснул. Дядя Андрей говорит, что это потому, что Жорпетрович военный. Причем не солдат, а офицер, и большой офицер. Я даже видела у него в комнате мундир с медалями.
- Жорпетрович, - спросила я тогда. - А как вы эти медали получили?
Жорпетрович посмотрел на меня долго-долго и сказал:
- Так же, как получают все медали. За работу.
- За какую? - спросила я.
Он подумал, потер рукой щеку там, где у него большой-большой шрам, и ответил:
- За хорошую.
- А вот эта медаль за какую из работ? - ткнула я пальцем в самую большую, звезду со множеством лучиков и портретом какого-то дяди в середине.
Жорпетрович улыбнулся. Когда он улыбается, шрам становится похож на молнию, как у мальчика в старой детской книжке, все время забываю ее название. Только он не на лбу, а на щеке. Я как-то спросила у Жорпетровича, читал ли он ту книжку про мальчика. А Жорпетрович хитро прищурился и сказал, что он и есть тот мальчик. А шрам просто переполз. Обманывал, конечно, - но я сделала вид, что поверила. Взрослым очень нравится, когда делаешь вид, что веришь им.
- Это, Сашк, не медаль, а орден, - сказал он.
- А за какую работу?
- Ой, Сашк… пусть такой работы ни у кого больше не будет… - вдруг почему-то грустно ответил он.
Не понимаю взрослых. Разве это плохая работа, за которую медали дают? Вот у мамы есть три медали за картины. Я, правда, не понимаю, почему именно за эти - ведь у мамы много-много таких же, с деревьями и озером, но, наверное, тем, кто дает медали, лучше знать. Я бы тоже хотела иметь медаль. Они красивые и звенят, когда их мелко-мелко трясешь.
Бум!