А тогда Кобцевич умилился, понял и пожалел Машу, но нечто появилось в его отношениях с Татьяной, ставшей частой гостьей в доме. Тайное нечто… Вроде оставались с Татьяной приятелями, только осторожничал, особенно оказываясь наедине, в выборе тем для разговора, и все реже огрызался на шпильки. Потом Татьяна привела жениха, Сашку Рубана - вот, мол, привязался мент, никак не отклеится, уже и переспала, думала - отпадет, так нет же. Придется замуж выходить…
Дмитрий видел, что больших радостей брак Татьяне не приносит; видел и полуосознанно считал - хорошо, так и должно быть, разве Сашка может превосходить его? А Таня…
Боже мой, сколько раз за прошедшие годы она дразнила, едва ли не соблазняла его, сколько раз ее недопустимо красивые ноги оказывались перед ним обнаженными выше всякой меры… Разве что с недавних пор - с лета, наверное, - Татьяне разонравилось его дразнить… Наверное, в это время и появился у нее Вадик. А прежде - сколько раз мог Дмитрий прижать к себе это змеистое, узкое тело, впиться в губы, подмять…
Но все это стало бы ее победой. Она бы не отдавалась - брала, прицепила бы Кобцевича, как очередную побрякушку на гладкую шею - быть может, только затем, чтобы ощущать превосходство над всеми в этом доме.
Как отодвигал Дмитрий осознание, что в эти минуты в самой темной (а может, и самой настоящей?) глубине души у него появилась уверенность, что теперь-то роли переменились, и змеюка будет как о счастье умолять взять ее, будет унижаться, будет молиться, чтоб только удалось ей откупиться своим телом от разоблачения… потому что Рубан вряд ли простит, и уж тем более - Вадиму.
И хотел, горел Кобцевич желанием смять, покорить, подчинить ее; вот только, понимая это, еще чуточку слукавил, подсказал себе: только затем, чтобы сполна рассчитаться с Рубаном…
И тут отбросил отговорку, костыль: аз есмь - и ужаснулся наготе своей. И нечто непреодолимое восстановилось в душе - и Кобцевич понял, что совершит дальше.
Набрал седьмую цифру. Гудок. Ответила Таня. Дмитрий не стал представляться - знал, что все равно безошибочно узнает по голосу, - а назвал ее по имени и попросил к трубке Вадима.
Таня молчала секунд пять; почти все, что хотел, Кобцевич получил в эти секунды, представляя, как разгорается ужас в зеленых, широко расставленных глазах, как сходит румянец со щек, с шеи, с распахнутой груди. Получил - и сказал мягко, как любимому ребенку:
- Не бойся. Это по делу.
И Вадиму сказал со спокойствием сделавшего выбор человека: - Вадик, у меня серьезный разговор. И совсем неличный. Спускайтесь. Я у подъезда, с машиной.
Пока они собирались, Кобцевич, со странной самоиронией, подумал, что судьба выкинула резкую альтернативу - или служебное предательство, но если все пройдет гладко - избавление тысяч, миллионов от ненужных страданий, или же - Танька, ее долгожданная покорность и сполна расплата с Сашкой Рубаном, другом-врагом.
А может быть, в конечном итоге не получится ничего хорошего…
На шестой минуте они вышли на крыльцо.
Кобцевич уже подогнал "Ниву" к подъезду и распахнул дверцу. Не давая сказать ни слова, бросил Татьяне, проскользнувшей на заднее сидение: - Подброшу к дому. Ты не видела меня, я - тебя.
А Вадиму просто кивнул: все, мол, в порядке.
И - рванул машину, так что снежные струи выметнулись из-под шипованной резины.
Еще шесть минут гонки, рисковой и азартной - и они возле ментовской башни. Перехватил все еще тревожный, ошалелый взгляд зеленых глаз из-под меховой шапки - и даже удержался от повторного напоминания. Только бросил: "Счастливо" - и, едва сопящий Вадик забрался в машину и захлопнул дверцу, круто развернулся и погнал к его дому.
Но, не доехав с полверсты, выбрал пятачок у сквера, затормозил и вышел из машины, жестом показав Вадиму, чтобы тот шел следом.
- Послушай, Дима, я хочу тебе объяснить…
- Потом. Слушай сюда. У нас пятнадцать минут. К этой информации отнесись на полном серьезе, и учти - времени осталось всего три дня. Источник, естественно, анонимный, ссылаться нельзя. Но - совершенно точно. Будут проведены три одновременные операции…
Прохожих на этой стороне сквера почти не было, да и пройдет кто - что увидит? Разговаривают двое мужиков, лиц в полутьме не разглядеть; один курит, жадно затягиваясь, второй - нет, и даже почти не жестикулирует. Куртки, шапки - люди как люди…
- Понял? - наконец закончил Кобцевич. Вадим кивнул; потом переспросил: - А что, если прибалты все же поднимут свою нацгвардию?
- Надо отговорить. Будет больше крови, а результат - когда бы не хуже. Наших - не удержат, не тот класс, а спровоцируют… Нет, военное решение не просматривается. Только - политический и газетный крик, гражданское неповиновение, ну я все это уже говорил, у вас научился. Заодно и проверим, стоит ли ваша демуха чего, или очередное словоговорение. Будем считать: вас предупредили. А кто предупрежден - тот вооружен. И дай вам Бог, чтобы оружия хватило.
Не прощаясь, подошел к машине, распахнул дверцу, собираясь уехать, и задержался только, чтобы посоветовать Вадиму: - Постарайтесь обходиться без телефонов. По логике, они уже на прослушивании. Лучше - нарочные. И к прибалтам - тем более. Сам слетай.
Кобцевич захлопнул дверцу и запустил мотор. Подал назад - и чуть не сшиб Вадима, спешащего к машине.
- Что еще? - рыкнул Кобцевич.
- Да ты мне слова не даешь сказать. А это важно. Ты в Ленинград не собираешься?
- Не исключено.
- Зайди обязательно в Эрмитаж. Там кое-где реставрация, но тебя-то пустят.
- И все? Чуть под колесо не вскочил!
- Да подожди ты! Портрет Кобцевича, своего прадеда, видел?
- Нет. Погоди, а ты откуда про предков моих знаешь?
- Не вопрос. Я историк. Посмотри обязательно, где галерея портретов героев Отечественной войны. Сразу поймешь…
- Что, похож?
- Да. Только не на тебя. Ты - по материнской линии внешне пошел. Но Александра Николаевича ты сразу узнаешь.
- Там подпись?
- Ты видишь это лицо каждую неделю. Твой друг. Крестный Лешки. Танин муж. Александр Рубан.
Сказал - и ушел, наискосок через темный скверик.
Дмитрий повернул ключ зажигания, сдал назад, резко вывернул руль и погнал, все ускоряя ход послушной машины, по улице. Куда, собственно, гнал - не смог бы сказать, просто пролетал одни перекрестки и сворачивал на других; наверное, Кобцевич удивился бы, заметь, что машина кружит и кружит по одному и тому же маршруту…
Озарение… Да, как пробой тайного барьера в сознании.
Дмитрий действительно не видел эрмитажного портрета, и о существовании даже как-то постарался забыть еще в детстве, когда мать пересказывала семейную историю. Не нужно все это было, генералы, графы, не вязалось это все с тою же мамой вдалбливаемым принципом не высовываться, не нарушать принципы коллективизма.
Но другой, фотопортрет священника - деда, видел. Даже несколько семейных фотографий, желтоватых картонок с овальным тиснением - знаком нежинского фотоателье "Атлас". И лицо деда, не только пожилого, уже явно беззубого благообразного старца с просторной поповской бородой - запомнил; и его же - молодого семинариста со скошенным лбом, крепким подбородком и тонким, с легкой горбинкой, носом. Запомнил - только запряталось это все в беспросветные глуби подсознания, но, видимо, все же просачивалось нечто наружу, заставляя по-особому отнестись к Саше Рубану. Брату. Еще без доказательств - но Дмитрий уже знал: брату.
И ни что другое, как эта догадка, не оформясь еще, определила полчаса назад выбор, нет, просто заставила откупиться от жены брата - Делом. Возможно, Кобцевич просто должен был совершить нечто - и, не смолчав, заставив телефонным звонком страдать Таню, противодействием скрылся за инструктаж Вадима. Неужто равные меры?
Часы - еще пятнадцать минут. Кобцевич миновал еще два перекрестка и, повинуясь незримому автопилоту, свернул направо. Потом - еще раз, уже зная цель.
У церкви - первого попавшегося открытого храма, Кобцевичу сейчас было сугубо не до конфессионных проблем, - он загнал "Ниву" передними колесами на заснеженный тротуар, запер дверцу и, не обращая внимания на колючий ветер, вошел в полуприкрытую дверь.
Людно, Кобцевич прошел в боковой притвор и остановился перед скромными иконами каких-то угодников. Видел ли он - их? Вряд ли; может быть, чисто автоматически прочел, сложил из славянской вязи, что это - Козьма и Дамиан, а может, и нет. По каменному лицу вдруг потекли слезы; комкая в руках теплую баранью шапку, майор госбезопасности, командир отряда спецназначения, образцовый офицер и мастер военного дела, отличный семьянин и авторитетный командир шептал, обращаясь к Господу, в которого не верил и не смог никогда поверить: - Благодарю, что не дал погубить невинную женщину. Благодарю, что вернул мне жену и сына. И если Замысел Твой в том, чтобы не сила оружия, а сила Слова и Закона установилась на этой земле, я послужил и буду служить Твоему Замыслу.
И прости меня, что слышал я слишком много разных правд, чтобы поверить в единственность Правды Твоей; прости, что не могу поверить, что пастухи и плотники, и мытари в бедной стране на краю пустыни открыли истину о Тебе; не могу поверить, ибо и образ Твой, и замыслы, и деяния Твои выше и непостижимее всего сказанного во славу и хулу Тебе.
Я не могу и не стану мудрствовать, но если Ты - мера добра и зла, которая открылась мне сейчас, - то мере Твоей, делу Твоему я буду следовать…