* * *
Нас поставили впереди состава, в котором - как мы успели заметить, когда его перегоняли по параллельным путям - были вперемешку вагоны с солдатами и платформы с орудиями. Мы с ребятами, не сговариваясь, перебрались ближе к двери - её так и не закрыли пока - и смотрели, как всё это плывёт мимо нас. Сашка негромко считал платформы, потом сказал:
- Если считать по сорок человек в вагоне, то не меньше полка… И пушек штук тридцать.
- Это, наверное, и есть артиллерийский полк, - заметил Колька. - Стапятимиллиметровые гаубицы… Сейчас бы…
Он не договорил. Один из оставшихся на часах у двери солдат, слушавший нас, что-то сказал, ткнув в эшелон, потом кивнул и ещё довольно долго о чём-то распространялся, а в конце добавил по-русски:
- Ленинград… рус конец, бум! - и показал, как взрывается снаряд. - Рус плен, - поднял руки и засмеялся добродушно.
Сашка побелел. И, прежде чем я успел хоть что-то сказать, выкрикнул:
- Сам конец! Сам плен! Гитлер капут, бум!
Я офонарел и ожидал, что сейчас начнутся - мягко сказано - неприятности. Но немец только серьёзно покачал головой и, назидательно подняв палец, опять заговорил, начав со слова "фюрер" и закончив словом "уберменш". Потом усмехнулся и отошёл в сторону.
- Говорит, что фюрер великий человек, - сказал Колька. Я спросил:
- Ты знаешь немецкий?.. А, да, конечно…
Сашку трясло. Он кусал губы и смотрел бешеными глазами. Я, честное слово, обрадовался, когда после "завтрака" - кружки с невероятной бурдой, одно хорошо, что горячей, и ломтики серого хлеба, намазанные чем-то невообразимым, сладковато-химическим - дверь закрыли и мы опять куда-то отправились. Скорее всего - в обратный путь, к фронту.
Девчонки занимали младших - на этот раз не уроком, а какой-то игрой, с их стороны то и дело слышался смех. Хорошо им… Гришка доматывался с какой-то ерундой к Савке и Тошке, называя их "куркулями", "пособниками" и ещё разными непонятными словами - те ворчливо отругивались, явно уступая оппоненту. Колька о чём-то думал, лёжа на соломе. Сашка замер лицом к стенке вагона.
От безделья я тоже начал думать - в первую очередь, о том, что же теперь со мной будет, как я сюда попал и что станется с моими родными. От этих мыслей хотелось повеситься прямо тут же, и я понял, что так и сделаю в скором времени, если не отвлекусь. На что угодно.
Подумав так, я заставил себя встать с соломы (чёрт, каких усилий это потребовало! Не физических, но мне кто-то словно шептал на ухо: "Не ворошись, лежи, успокойся, чего трепыхаться?") и стащил куртку и водолазку. На меня смотрели все, кроме Сашки - с недоумением. А я совершенно невозмутимо принялся за разминку - как обычно перед занятиями штурмовым боем в дружине. Когда я закинул ногу на стенку выше своей головы и начал растягиваться, Гришка сказал:
- Ловко, - и, встав, попытался сделать то же самое. - Чёрт, ну ты даёшь! - сообщил он, когда ничего не получилось. Вместо ответа я ткнул его в плечо. - Ты чего? - я повторил тычок, и он отмахнулся… после чего полетел на солому через моё бедро. Но тут же вскочил: - Опа! Это ты как?! А ну…
Я кинул его ещё раз. Очевидно, он умел драться, конечно - и всё-таки не успевал защититься или атаковать. Когда я побросал его ещё пару раз, Гришка растянулся на соломе и поднял руки:
- Всё, пас. Тебе только в мусорне работать, один малины грёб бы… У тебя папахен не мусор?
- Нет, - усмехнулся я. И увидел, что поднялся Колька:
- А со мной?..
…Короче, я расшевелился сам и расшевелил остальных, даже Сашку, хотя, если честно, этого делать не собирался. Младшие и девчонки прекратили свои игры и смотрели на нас, как на стадионе. Дольше всего мне пришлось возиться с Колькой. Тошка и Савка дрались по-деревенски, нанося размашистые удары кулаками и совершенно не умели бороться. Примерно так же дрался и Сашка, хотя он, кажется, знал кое-какие броски и захваты. А Колька вдруг оказался опасным соперником, и я поинтересовался, когда мы отдыхали на соломе:
- Ты борьбой занимался, что ли?
- Французской борьбой и французским боксом, - ответил он. - Сосед учил, товарищ Лепелье. Он был коминтерновец… - и Колька вдруг из сидячего положения лёгким взмахом ноги достал стенку у себя над головой.
Общая разминка нас как-то сблизила, и я неожиданно для самого себя сказал:
- Послушайте, нас ведь так будут возить до скончанья века. Надо бежать.
- Малышей убьют, - напомнил Сашка.
- Значит, надо бежать всем, - отрезал я.
На меня уставились со смесью интереса и раздражения. В щелях мелькал весенний лес. Ветерок крутил на полу солому и пыль. Младшие, увидев, что представление кончилось, снова вернулись к своим делам.
- Слушай, - наконец сказал Колька, - ты не думай, что ты один такой умный и хочешь на свободу… Мы тут все головы себе сломали…
- Ага, - радостно перебил его я, - так вы меня не считаете провокатором?!
- А смысл? - это спросил Сашка, пожав плечами. - Нахрена им нас подбивать на побег? Тем более, что отсюда и сбежать невозможно.
- Сортирная дырка, - быстро сказал я.
- Тридцать сантиметров в диаметре, - фыркнул Колька.
- Расширить, - подал я идею. - А, да… Она железкой оббита…
- Во-во, - кивнул Сашка.
- А вы вообще пол проверяли? - настаивал я. - Может, где-то можно доски расшатать…
- Смысл? - коротко спросил Колька. - Мы бы ещё смогли на рельсы спуститься на ходу. А младшие сразу под колёса полетят. А если на остановке - то кругом эти гады.
Я заткнулся. Да, теперь я понимал, почему ребята моего возраста в моём времени часто не убегают, когда есть возможность, от разных там террористов и прочее. Не от трусости. Почти всегда рядом младшие… Мне они, например, никто. Но я уже чувствовал, что не смогу их бросить, зная, что за мой побег их убьют.
- Может, пугают насчёт расстрела, - предположил я неуверенно. - Ну, вот эти немцы, из охраны… Неужели правда маленьких будут убивать?
- Они не будут, - согласился Сашка. - Начальник охраны эстонцам скажет. А те… - и он поморщился. Я вздохнул и сел удобнее.
Что ещё оставалось?..
…Не знаю, как назывался этот город, где охрана снова открыла дверь. Тут тоже стояли поезда. И прямо напротив нас - санитарный.
Ещё когда мы только останавливались, я услышал шум - крики, стоны, ругань - и настроился на то, что сейчас увижу какую-нибудь зверскую расправу или, как минимум, эшелон с угоняемыми в рабство. Но напротив нас грузили в вагоны и сгружали с них раненых - царила невероятная сутолока. Я лично не видел никакого порядка - через носилки с лежащими на них людьми переступали, тащили куда-то, кто-то орал… Прямо напротив дверей сидел человек в чёрной куртке и маске. Он курил сигарету, вставленную в алую прорезь. И только через полминуты я сообразил, что нет ни куртки, ни маски - я видел обгоревшего, кожа тут и там полопалась трещинами, всё это сочилось сукровицей. Глаза у человека уцелели, и он смотрел на нас отсутствующим взглядом откуда-то из-за такой боли, что вряд ли понимал, кого видит перед собой. Возле него на носилках лежал огромный солдат с безучастным лицом - огромный до бёдер, а ниже начиналась бурая от засохшей крови простыня. Дальше - молодой парень без нижней челюсти, он раскачивался по кругу, а другой солдат, с перевязанной головой, то и дело вытирал какой-то тряпкой розовую пену с его лица. Тоже молодой офицер в форме эсэсовца читал книжку левым глазом - справа у него всё было снесено, половина носа, губы; щека висела лохмотьями, зубы торчали через один, пошевеливался язык…
И я услышал, как Сашка смеётся. Потом он крикнул:
- Ну что, фрицы?! Получили нашу землю?! Погодите чуть - вас в ней и похоронят! Вот тогда ваша будет - два на три, всё ваше!
Его услышали. Наш поезд тронулся, двери закрыли, но я видел сквозь щель, как за нами на костыле прыгает рыжий солдат с перекошенным лицом. Он стрелял в наш вагон из пистолета, пули расщепляли, не пробивая, толстые доски, а он выкрикивал что-то и не отставал, пока его не перехватили санитары.
Сашка смеялся. Это было почти так же страшно, как увиденная мною картина раненых.
Сашка смеялся.