Ещё сильней она засмущалась, когда выяснилось, что сама идти она уже не может и ей придётся практически виснуть на моём плече, чтобы добраться до своей комнаты. В комнате приключился очередной конфуз. Когда я усаживал Марину на кровать, то сакэ сыграло дурную шутку уже со мной. Я споткнулся и рухнул рядом с ней. При этом Марина продолжала судорожно цепляться за моё плечо. Так мы повалились вместе на узкую постель, будто пылкие влюблённые. Пролежали, наверное, с полминуты, осознавая весь идиотизм положения. А потом Марина залепила мне звонкую оплеуху. Я скатился с постели и меня скрутил приступ совершенно дурацкого хохота. Почти тут же рассмеялась и Марина.
Я катался по полу, Марина по кровати, рискуя упасть, и вместе хохотали, словно безумные.
Отсмеявшись, я покинул-таки комнату Марины, держась за живот, который сводило от продолжительного смеха и выпитого почти натощак сакэ. Едва успел добраться за уборной.
А на следующий день за мной приехал автомобиль военного министра. Двое кэмпэй вошли в зал и забрали меня, снова сорвав с репетиции. Точнее выглядело это просто превосходно. Все трое кэмпэй были в кавалерийской форме с чёрными сапогами, белыми нарукавными повязками и фуражками на сгибе локтя. Щёлкнув каблуками, старший кэмпэй чётко промаршировал к сцене и вынул из плоской сумки внушительную бумагу с красивыми вензелями и иероглифами.
- Руднев-сан, - как на параде обратился он ко мне, - Араки Садао-дансяку приглашает вас на встречу личного характера. Приглашение подтверждено сим документом, вручённым вам лично в руки.
Я едва удержался от того, чтобы отдать честь в ответ на такой рапорт, принимая из рук великолепного кэмпэй бумагу с вензелями.
- Благодарю вас, - ответил я, разворачивая бумагу. Она, к слову, оказалась ещё и гербовой.
В общем, это было самое обычное приглашение, только написанное "высоким штилем" да ещё иероглифами, а не одной из азбук, к которым я больше привык. Собственно, ничего сверх того, что я услышал от великолепного кэмпэй, из бумаги я не узнал. Разве только, что встреча назначена на сегодня и состояться должна через полчаса.
- Автомобиль ждёт, - сообщил мне великолепный кэмпэй.
Они проводили меня через весь театр, словно конвоировали, до самого авто. Весьма внушительного и заграничного, украшенного тем же вензелем. Наверное, это был герб дансяку Араки Садао. А может какой-нибудь символ всего военного министерства. В этом я не разбирался.
Военный министр ждал меня в небольшом европеизированном особнячке с колоннами и башенками. В башенках, при надобности, можно было разместить снайперов или даже оборудовать пулемётные гнёзда - места хватило бы вполне. Я обратил на это внимание, но скорее отвлечённо, просто отметил как занятный факт. Кэмпэй проводили меня на второй этаж, мимо часовых с винтовками с обеих сторон от входной двери и ещё пары у лестницы. Принимал меня Араки в довольно большой, но по-японски уютной комнате, где кроме него сидели знакомый мне Дзиндзабуро Мадзаки и бородатый дядька, который мог быть только Родзаевским - новый лидер харбинских белоэмигрантских фашистов. Я хорошо помнил молодчиков со свастиками на повязках, выкрикивающих лозунги и вскидывающих руки в салюте, под стенами советской миссии в Харбине. Во время одного из "обысков", что периодически устраивали нам китайцы, они ворвались в миссию, и это дало нам, охране, повод вышвырнуть всех скопом. После этого меня, собственно, и перевели на границу - подальше от Харбина.
Вот уж ни думал, ни гадал, что придёт мне такой привет из Дальневосточной Москвы.
- Присаживайтесь, товарищ Руднев, - произнёс по-немецки военный министр, употребив обращение "Genosse", принятую в социалистических партиях, в основном, правого толка, в противоположность левацкому "Kamerad". - Товарищ Родзаевский не владеет японским, а потому лучше всего нам вести нашу беседу на немецком. Этот язык тут понимают все.
- Не имею ничего против немецкого, - пожал плечами я. - Только мне не очень понятно, о чём нам говорить ещё. Вроде бы, все вопросы мы решили после премьеры "Ромео и Джульетты".
- Не стоит начинать диалог столь резко, - заметил Мадзаки, выразительно поглядев на меня. - Военный министр пригласил нас побеседовать, для чего же сразу ощетиниваться, как ёж?
- Ты умеешь так хорошо высказывать мои мысли, - усмехнулся Араки, - что иногда я начинаю бояться тебя, старый друг.
- Но, всё же, министр Садао, - решил уточнить я, - вы человек занятой и не стали бы тратить своё время на русского эмигранта, да ещё и выписывать из Маньчжоу-го лидера белофашистов, если бы не преследовали каких-то определённых целей. - Наверное, немецкий язык отразился на моей речи, раз я выдал столь длинную и сложную фразу. Японским я владел не так хорошо, чтобы строить подобные.
- Моя цель, товарищ Руднев, - сказал без тени иронии Араки, - покончить с Советами, как фактом. Не должно существовать подобного государства. Оно слишком опасно в мировом масштабе. Этого не могут понять ни в Лондоне, ни в Париже, а в Североамериканских Штатах и вовсе активно поддерживают "братьев по демократии".
- И как в этом я могу помочь вам, господин военный министр? - продолжал настаивать я.
- Разрешите, я отвечу товарищу Рудневу…
А вот против Родзаевского ощетиниться вполне стоило. Он не военный министр и пребывает тут на столь же птичьих правах, как и я.
- Я вам, герр Родзаевский, - осадил его я, - не товарищ.
- И кем предпочитаете быть, - усмехнулся в бороду Родзаевский, - гусем или свиньёй?
- Товарищи, - остановил зарождающуюся перепалку военный министр, - я привык понимать, что говорят мои собеседники. А вы, хоть и по-немецки говорите, но я что-то вас понять не могу. Какие свиньи с гусями? При чём тут товарищи?
- Прошу прощения, товарищ Араки, - обратился к военному министру Родзаевский, - это русская поговорка. Гусь свинье не товарищ.
- Постарайтесь впредь воздержаться от пословиц и поговорок, товарищ Родзаевский, - почти менторским тоном произнёс Араки, - а вы, товарищ Руднев, впредь не перебивайте товарища Родзаевского. У нас тут диалог на равных, и затыкать никому рот не надо, даже я себе подобного не позволяю.
Я счёл за лучшее промолчать, и Родзаевский взял-таки слово:
- Ваша помощь, товарищ Руднев, - сказал он, - может оказаться просто неоценимой. Вы были в Харбине и бежали незадолго до его передачи Маньчжоу-го, хотя до этого были нашим врагом. А раскаявшихся и переметнувшихся всегда любят, особенно если их правильно подать.
- Гуся со свиньёй, - не смог удержаться я от ехидного комментария, - тоже важно правильно подать. В каком виде собираетесь ставить меня на стол? Под яблоками или в собственном соку?
- В собственном, как вы, товарищ Руднев, выразились соку, - провёл пальцем по усам Родзаевский, - вы мало кому интересны. А вот если вас приправить хорошей дозой пропаганды, одеть во френч с партийной повязкой, напомнить о подвиге вашего батюшки… - Он задумчиво провёл пальцами по бороде.
- Подвиг отца товарища Руднева, - заметил Мадзаки, - будет весьма странно смотреться в вашей пропаганде, товарищ Родзаевский. Все знают, что вашу партию в Харбине поддерживаем мы, а адмирал Руднев известен именно боем с нашим флотом.
- Верно, - поддержал его Араки, - не самая лучшая позиция. Не стоит особенно заострять внимания на личности отца товарища Руднева.
- Вы в корне не правы! - воскликнул Родзаевский. - Именно на личности Руднева-старшего и надо играть. Он пользуется большим уважением у вас в стране, что и стоит продемонстрировать. Небольшой митинг в Чемульпо, поищем моряков и морских офицеров, пусть также выскажутся. И побольше репортёров, лучше всего с фотокамерами. Это же облетит весь мир! Представьте себе, товарищи, - от радужных перспектив, которые грезили ему, Родзаевский даже руками замахал, - какую шумиху нам удастся создать! Сын великого Всеволода Руднева в рядах нашей партии! Мы объединим под своим лидерством всё эмигрантское движение на востоке. Заставим прислушаться к себе Запад!
- Уважение к врагу, - подкрутил не по-японски длинный ус Араки, - не слишком популярно на западе. Время подобного рыцарства закончилось вместе с Первой Мировой войной. Сейчас пришла пора жестокости и крови, прошлые заслуги мало интересны. И потому товарищ Руднев нужен нам не как наследник своего отца, а как офицер Красной Армии, сменивший сторону по убеждениям.
- А вот тут я могу вам, товарищ Араки, возразить, - сказал я. - Из расположения Красной Армии я скрылся отнюдь не по идейным соображениям. Я просто слишком жить хотел тогда, и остальное меня мало интересовало в тот момент.
- Я не могу понять, товарищ Руднев, - спросил у меня Мадзаки, - что именно угрожало вашей жизни? Вы ведь просто должны были вернуться на родину, что грозило вам там?
- Меня, как это называется у нас на Родине, товарищ Мадзаки, - усмехнулся я, - вычистили из рядов Красной Армии. Я узнал об этом незадолго до приказа о переводе механизированных частей домой. По опыту могу с уверенностью сказать, что на родине меня, кроме ареста и расстрела, в лучшем случае, пожизненной каторги, не ждало ничего.
- Но ведь вы не знали этого наверняка? - продолжал расспрашивать меня генерал, как будто не знал всю мою историю, равно как и "легенду", досконально.
- Я предпочёл не рисковать, - усмехнулся я.
- Ваши подлинные мотивы, товарищ Руднев, - отмахнулся Араки, - никого не волнуют. Важно, что вы скажете прессе.
- Вы предлагаете мне прилюдно лгать, - притворно округлил глаза я. - Я, конечно, почти артист, но как-то не привык лгать перед фотокамерами и журналистами. Это же просто ужас! Я перевру все слова, триста раз собьюсь, да мне просто никто не поверит.