– А чего ждать-то? Враги кончились. А новые появятся, так надеть не долго.
Пантелеймон стащил с меня кольчугу, а я быстро сбросил войлочную рубаху и, раскинув руки, повернулся навстречу ветру. После "сауны" поддоспешника потоки воздуха воспринимались как прохладный душ. Они быстро остудили и разгорячённое тело, и перегревшуюся от чёрных воспоминаний голову.
– Послушай, Пантелеймон Иванович, – обратился я к возившемуся с моим имуществом дядьке. – Как ты отнесёшься к тому, чтобы не быть больше холопом?
– Прогнать хочешь, что ли? – дядька оставил возню с кольчугой и встал передо мной, насупившись. – Так не за что вроде, служу тебе справно. Постарел, правда, но саблю в руке ещё крепко держу и слову, твоему батюшке данному, верен. Не гони напрасно, дай уж дослужить до конца смертного!
Такого поворота разговора я не ожидал! Нам со школьной парты внушали, что холоп на Руси это бесправный, угнетаемый богачами человек. Только и мечтающий о вольной жизни. А тут предложенную мной свободу мой холоп, по сути – моя вещь! принимать не желает! И как это называется? Эй, лохматые и плешивые идеологи коммунизма! Объясните! Что, вы ещё не родились? И лучше бы этого никогда не произошло.
Откровенно говоря, я был удивлён. Но тут до меня дошло: дядька – боевой холоп, воин обученный, защитник, выбравший своей судьбой воинскую стезю. В это время на Руси путь в профессиональные воины лежал только через холопство, наёмничество своего рода. В будущем это станет называться службой по контракту. Только боевой холоп служил столько, сколько ему Бог жизни отмеряет или боярин решит. Потому он другой жизни не знал, да и не хотел: боярин его содержал на своём коште и требовал лишь служить ему честно и, коль уж придётся, то голову сложить за боярина и землю Русскую.
Но были ещё и другие холопы, что кроме как выполнять чёрную работу, на иное были не способны в силу своей внутренней сущности. Вот такие-то и мечтали о свободе. О свободе от каких-либо обязательств перед кем-либо. Мечтали о свободе личной, когда можно делать всё, что хочется, и не бояться наказания за леность и нерадение. И таких, к сожалению, было много. Потому и не переводились на Руси разбойнички. Ведь легче отнять и поделить, чем добыть в поте лица своего, честным трудом. Именно такие, ленивые, косорукие, но горластые и наглые, и будут громче всех орать об эксплуатации и требовать не заработанного. Но до тех времён, когда воинствующие люмпены наберут силу, а хитромудрые идеологи это всё облекут в одежды "борьбы за права и свободы", слава Богу, ещё не меньше трёхсот лет. Вот почему Пантелеймон принял моё предложение без восторга, посчитав его наказанием.
– Побойся Бога, Пантелеймон Иванович! – возмутился я. – И в мыслях небыло тебя гнать. Я предлагаю тебе быть не закупом, а вольным человеком и делать, что пожелаешь. Можешь уйти, семьёй обзавестись, хозяйством. А можешь и остаться со мной. Но уже как свободный человек. Есть у меня задумка одна. Ты ведь знаешь, там, куда мы путь держим, власть короля испанского. А по его приказу в земли те посылаются только дворяне и солдаты простые. С дворянами всё ясно, а вот к солдатам отношение, как к бессловесной скотине: что прикажут, то выполнить обязан. Солдат для них тот же раб. Ему платят, чтобы он кровь свою и чужую проливал. Это у нас князь за одним столом сидеть со своим боевым холопом зазорным не считает. А у них дворянин даже в один гальюн с простолюдином не пойдёт. Обрати внимание, на том гульбище, что вокруг кормы галеона устроено, есть сиденье с дырой. Это гальюн для капитана и его помощников из дворян, офицерами зовутся. А матросы – к бушприту! Наши отношения между боярами и холопами для донов испанских чужды и непонятны. Потому хочу я поставить тебя вровень с теми донами и предлагаю, Пантелеймон Иванович, свободу от прежнего слова и прошу нового слова на верную службу мне, но уже в качестве оруженосца. Но не простого! Эта должность в землях короля испанского является дворянской. У них каждый, носящий шпагу, заявляет, что он благородных кровей, а правда это или нет, мало кого интересует. Особенно, если человек мелкий, не значимый. Назвался и назвался. Но его заявление уже берётся во внимание и отношение к нему отличное от отношения к простолюдину. Хотя слова свои подтвердить должен бумагами соответствующими или словом других дворян, известных и рангом повыше. Особенно много таких "дворян" появилось во время Реконкисты. Ну, для тебя, дядька, это звук пустой, "Реконкиста". Помнишь, что тот недоумок, Хосе, орал? Что он дворянских кровей, только наследства у него нет и холопа, чтобы за его отсутствующим имуществом следить.
– Ума у него нет, и уже никогда не будет, – проворчал Пантелеймон.
– И это тоже. Так вот, к чему я это говорю: я, как боярин твой, желаю, чтобы ты для всех стал дворянином, пусть и не особо родовитым. Потому спрашиваю тебя, пойдёшь ко мне сыном боярским по русскому обычаю, а по испанскому – оруженосцем-эскудеро?
Слушая мой монолог, дядька смотрел на меня со всё более возраставшим изумлением, явно читавшемся на его лице. А когда я замолк, покачал головой и произнёс:
– Ты, боярин, не перегрелся ли часом на солнышке? В боярские дети идут бояре, что не могут со своих наделов холопов в войско царское выставить по причине бедности. А я к боярскому роду-племени никаким боком не прислонённый. Невместно мне.
– Тебе "невместно" стать боярским сыном и испанским дворянином? – "Боже, что я говорю! Зову в сыновья человека, годящегося мне в отцы!" – А о моей чести ты подумал? – я в притворной суровости нахмурил брови и построжел голосом. – Что обо мне думать будут те грёбаные доны, если у меня в оруженосцах будет простой, по их меркам, солдат? Что я, боярин Воинов, худородный, под моей рукой только простолюдины. И что мне как раз подходит прозвище, что было у того Хосе. А почему они так думать будут? Да потому, что мой самый близкий человек, от которого я надеялся в любой момент получить помощь, заявил, что ему "невместно"!
Я отвернулся от обескураженного моей отповедью Пантелеймона и ударил кулаком по фальшборту. "Всё равно раскручу дядьку на дворянство. И ему хорошо будет, и мне с ним в любом месте спокойнее!"
Минут пять за моей спиной слышалось сопение дядьки. Потом раздался его просящий голос:
– Прости, Илья Георгич, не брани. Нежданно как-то это всё! Из холопов да в дети боярские, да ещё и в дворяне иноземные! Вдруг, кто узнает, засмеют ведь! Стрельцы те же. Они-то меня хорошо знают, кто я и откуда. Скажут, полез с суконным рылом да в калашный ряд!
– А ты не бойся! Кто смеяться-то будет? Русских здесь раз-два и обчёлся. Да и они, узнав, чем я тебя за службу верную наградил, только порадуются. И задумаются. Ты для них примером будешь, каким образом они могут статус свой поднять. Для остальных, испанцев и прочих, ты будешь тем, кем я тебя назову! А насмешка над тобой – мне оскорбление. И на него я сумею ответить достойно! Значит, согласен?
Пантелеймон зажмурил глаза, несколько раз перекрестился и произнёс:
– Чудно ты говорить стал, не всё я понять могу. Но если ты так решил, то и я спорить не буду. Спасибо, боярин, за ласку, я согласен!
Я, положив руку ему на плечо, торжественным голосом произнёс:
– Освобождаю тебя, Пантелеймон, от холопьей доли и объявляю тебя, вольного человека Пантелеймона Ивановича Родина, сыном боярским. Заявляю об этом при свидетелях и в присутствии князя нашего, Северского Андрея Михайловича. На чём крест целую!
Я вытянул за цепочку через ворот рубахи нательный крест и поцеловал его. Крест ответил мне свечением круглого, величиной с ноготь большого пальца руки, зелёного камня. Красивый камешек и очень не простой! Скосив глаз в сторону князя, я увидел его заинтересованный взгляд и чуть тронутые улыбкой губы. Возражений с его стороны не последовало.
– Клянусь служить тебе, Илья Георгиевич, честно и верно, как и до сего дня служил! На том и крест святой целую! – Дядька взял на ладонь свой нательный крест и поцеловал его. Камень в моём кресте засиял ещё ярче. Или это солнышко на него свой лучик уронило?
– По испанским законам, – продолжил я "дворянизацию" дядьки, – ты, Пантелеймон Иванович, теперь эскудеро. Ты – дворянин – оруженосец.
– Только двора у нас с тобой, Илюша, нет, – дрогнувшим голосом сказал дядька, вздохнул и обнял меня.
– Будет у нас двор, Пантелеймон Иванович. И дома будут, большие и богатые. Я у твоих детишек крёстным буду, если позовёшь, конечно!
Дядька глянул на меня почему-то повлажневшими глазами, поклонился и отошёл в сторону, прижав к груди мою кольчугу.
Я не знаю, правильно ли провёл обряд, или как иначе моё действо назвать, беря дядьку в дети боярские и присваивая дворянство, да ещё иностранное. Но я сердцем чувствовал, что поступил с близким человеком по справедливости. Как ещё я мог отплатить ему за многолетнюю службу боярину Воинову? Ничего, кроме слова доброго, за душой у меня не было. Ведь по существу мы с ним были на равных: два практически бездомных нищих воина, которых понесло в дали дальние. Одно разнило – я с титулом, а он – без. Разницу я устранил, теперь и он пускай с титулом будет. В мире, где к этой стороне жизни относятся весьма щепетильно, хоть крошечный, но титул, дядьке пригодится. А далее и ещё приподнять его попробуем! И плевать, что для этого мне, возможно, пришлось узурпировать чьи-то права или нарушить какие-то правила. Да и хрен с ними. Огородный.
Откровенно говоря, я был немножечко счастлив. Опершись на планширь фальшборта, я смотрел на океанский простор, на парящих в вышине птиц и тихо радовался такой интересной, насыщенной жизни. За спиной стоял верный дядька и тоже, наверное, был по-своему счастлив.
– Ты чего, Пантелеймон, сияешь, как шелом начищенный? – услышал я негромкий голос одного из стрельцов.