Падди молчал. Растерянность, которая охватила его после резких слов Штумфа, смешавшего с грязью глубокую его преданность революции, приравнявшего чистую мечту о саде к делам кровососа-трактирщика, сменилась решимостью найти выход. Мозг Падди искал подходящих слов и не мог их придумать/ но вдруг его осенила мысль. Радуясь, что он, наконец, достойно ответит противнику, старый ирландец сказал:
- Нищим да беднякам мои деньги - вроде заплат на ветошь: мало помогут!.. А вот ежели бы я смог их отдать в руки Сталину, то, ей-богу, бы отдал. Без жалости. До копейки! Ну, нет таких людей здесь.
- Д ты почтой! - посоветовал баварец. - Вот дойдем до Гонконга, зайдем все вместе в почтовую контору, ты при нас и пошли. И записочку при деньгах: жертвую, дескать, товарищ дорогой Сталин, свой будущий виноградник на революцию… Ну, что глаза вылупил?… Гайка слабит, когда до дела коснулось?
Ирландец стоял и молчал, окончательно протрезвевший. Казалось, что далеко, в глубинах сознания идет немая борьба между двумя людьми - старым простеньким Падди, долгие годы жившим мечтой о плодовом саде, собственном домике и каждодневной бутылке вина, и Падди-революционером, поверившим в правду совместной борьбы рабочего класса, в правду великих жертв и усилий во имя освобождения человечества. Горящие по-молодому глаза то освещали лицо блеском мысли, то вдруг испуганно гасли, и всем было ясно, что старое в человеке так же сильно, как и новое. Не осуждал никто. Доллары доставались недаром. Почти каждый из этого тесного круга людей, столпившихся около Штумфа и Падди, находил подтверждение слов баварца в своих смутных чувствах. Но именно оттого, что сами они были так же привязаны к старому, так же мечтали о собственном доме и садике, так же боялись расстаться с накопленными грошами, не могли себя пересилить, переломить, - именно оттого всем им хотелось, чтобы старик сотворил для них чудо, в которое было легко и возможно поверить всем вместе и невозможно поодиночке.
Падди чувствовал, как пристально смотрела на него толпа, насыщая его своей волей, двигая с места, требуя от него решительных слов и поступков. И вдруг лицо старика приняло строгое, даже суровое выражение. Он отодвинул плечом баварца, подошел к сундучку, стоявшему около койки, отомкнул его, порылся в куче белья и вытащил тощую пачку американских кредиток.
- Вот… возьми, - сказал он, протягивая их Налю. - Соврал я ребятам: нет у меня в банке двух тысяч и никогда не было… Двести сорок долларов скоплено - с детства люблю с деревьями возиться…
Трогая своей неуклюжей настойчивостью, старый моряк совал в руку Наля шуршащие смятые кредитки и просительно повторял:
- Возьми, возьми! На рабочую революцию жертвую. Не будет Падди хозяином.
Штумф скривил презрительно губы, но тут случилось то удивительное и вместе с тем очень понятное и простое, что происходит с толпой в минуты воодушевления и подъема, когда она наблюдает какой-нибудь редкий случай, что-нибудь героическое и высокое и заражается этим чувством сама.
Первыми побежали Ким и Бертье. Они порылись в своих сундучках и, собрав в горсть все свои жалкие сбережения - около сотни серебряных и бумажных долларов, - бросили их на стол перед Налем.
- Бери и от нас, - сказал сурово Бертье, - перешли семьям твоих товарищей. Помнят ребята, как отправляли транспорт на каторгу. Нашим братом, рабочими, трюмы были забиты…
- Если они для общего дела жизней не пожалели, разве мы станем жалеть гроши - взволнованно крикнул Ким.
За ними зашевелились и зашумели все моряки, и каждый из них бросал на стол, в общую кучу, столько долларов, гульденов, иен, рупий и фунтов стерлингов, сколько он мог и хотел пожертвовать из своих скудных средств семьям яванских революционеров.
Как раз в это время в кубрик вошел Савар. Он слышал и видел все. Взгляд его затуманился и потеплел. Наль крепко обнял его и, поворотившись снова к толпе, дрогнувшим голосом произнес:
- Спасибо, товарищи… Вот этот человек сумеет отправить ваши деньги по назначению. Пусть возьмет их!..
- Бери, товарищ Савар! - закричал звонко Ким.
- Забирай, старик! Жертвуем! - неслись из толпы то звонкие, то приглушенные выкрики.
Бертье достал из-под койки брезентовый небольшой мешочек, ссыпал туда со стола деньги и передал Савару…
В Гонконг пришли поздно вечером. По склону крутой горы, нехотя сдавшей свои каменные утесы садам и асфальтовым улицам англичан, сияли огни коттеджей, переходя у края подошвы в мерцание, бумажных фонарей китайского квартала. На рев сирены из темноты гавани вынырнул быстроходный вертлявый катер, пришвартовался и передал через трап худощавого загорелого человечка. Смуглый китаец-лоцман, сменив американского штурмана, уверенно провел корабль мимо скал в тихую заводь бухты.
Ночь простояли на рейде и только утром, после таможенного и врачебного осмотра, подошли близко к берегу для приема нового груза и высадки палубных пассажиров.
Савар сошел незаметно вместе с толпой, но Налю и Эрне оставаться в Гонконге не посоветовал. Отсюда их могли сразу же выслать под конвоем на Яву, так как английская и голландская портовая полиция держали между собой тесную связь. Квартира индонезийских эмигрантов, адрес которых сообщил Сурмо накануне побега, находилась почти на самой вершине горы. Утро стояло свежее и теплое. Улицы, мощенные камнем или залитые асфальтом, шли вверх террасами. Над неширокими пропастями висели кривые, как крылья чаек, мосты. Каждые десять минут в гору и вниз бежали с помощью проволочных тросов вагончики элевейторов, и тут же карабкались заморенные китайские кули, таща на плечах паланкины с чиновниками и купцами.
С горы открывался вид на всю бухту. Стиснутая гранитными скалами и узкой прямолинейной полосой мола, она казалась отсюда бассейном с игрушечными корабликами. На пологих соседних холмах гнездились форты, грозя во все стороны пушками и прожекторами. За молом, левее китайского берега и полуострова Коу-лун, у круто спускавшихся скал маяка, густо дымили уходящие в океан пароходы. Дым тонко редел, красился солнцем и, делаясь из черного серым, лиловым и розовым, сливался с пестрыми красками острова.
На углу улицы, где жили индонезийские эмигранты, к Савару подошел сутулый худой китаец, похожий на нищего, протянул руку и моляще пробормотал:
- Моя больной, нет рис, нет работа…
И тем же тоном, но только на более правильном малайском наречии, быстро добавил:
- За квартирой следит британская полиция. Ступайте по этому адресу в китайский квартал. Там безопаснее.
Делая вид, что он берет милостыню, нищий сунул в руку индуса записку, закивал униженно головой: и исчез в переулке…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Из Гонконга "Карфаген" взял прямой курс на Японию и через несколько суток уже находился в Восточно-Китайском море. В дымчатой синеве ровно и ясно горели костры созвездий. Поверхность волн серебрил фосфор. Эрна слышала, как пробили склянки; до вахты осталось всего два часа, но спать она не могла: мягкая тяжелая духота дарила грудь, как перина; в ушах звенело; над левым виском, около уха, назойливо билась жилка, тикая, как ручные часы.
Несмотря на все неудобства и трудности, которые приходилось терпеть каждую вахту, Эрна ни разу не пожалела о своем смелом поступке. В тайну ее маскарада, кроме брата и Ярцева, были посвящены только двое - Ким и Бертье, помогавшие при побеге в Тандьонг-Приоке; у остальных моряков за все это время не возникло ни малейшего подозрения-с таким искусством и осторожностью вела она свою роль. Опасности, которые ей приходилось преодолевать каждый день с помощью этой маленькой группы друзей, были очень большие. Первый же неосмотрительный шаг с ее стороны грозил неисчислимыми бедами, ибо почти у любого из этих мужчин, помимо хороших качеств, было достаточно грубости и распущенности.
Копоть и грязь кочегарки покрыли теперь ее лицо толстым слоем. Она не мылась по-настоящему даже в тех случаях, когда оставалась одна. Руки ее казались такими же грубыми, как у других угольников. Ворот рубахи она не расстегивала даже во время самой сильной жары, чтобы не вызвать случайного подозрения. Постоянное общение с мужчинами заставляло ее быть особенно бдительной и находчивой.
Духота увеличивалась. Вся в поту, Эрна медленно села на койку, сунула босые ноги в сандалии и вышла на палубу. Воздух был неподвижен. За кораблем бежал поток света, но даль была густо черна и безмолвна.
Эрна стояла, радуясь, что поблизости нет никого и она может держать ворот раскрытым, давая коже дышать. И вдруг море дрогнуло. Невыносимая тишина прорвалась дальним шумом. Он приближался с яростной быстротой, гася на пути все огни звезд. Шквалистый ветер внезапно толкнул Эрну в грудь, обдав лицо брызгами. Девушка ухватилась обеими руками за край фальшборта, но продолжала упрямо стоять, вздрагивая всем телом от чувственного удовольствия при каждом свежем порыве. Небо снижалось, падая на пустыню воды крутой пылающей тучей…
Тайфун дохнул с новой силой. На хрупкое водяное стекло обрушилась глыба ветра. Тучи кипели громовыми вспышками молний. Волны рвали стальную обшивку, бросая корабль с борта на борт…
Стоять стало трудно. Эрна низко пригнулась и бросилась назад в кубрик. Мимо нее пробежали к трюму трое матросов, кончавших найтовку. В ту же минуту над кораблем вырос отвесный трясучий хребет воды и рухнул мягким обвалом на палубу. Эрна схватилась за медный поручень лестницы и быстро сбежала в кубрик.
В кубрике посвежело. Вспомнив, что скоро идти на работу, Эрна легла на койку и, отогнав усилием воли все мысли, крепко заснула. Но спать пришлось мало: склянки пробили полночь, надо было идти в кочегарку.