Сначала мать навещала их. Вероятно, она приезжала довольно часто, хотя он не помнил точно; может быть, вначале каждую неделю, затем каждый месяц… для детей время течет намного медленнее. Вероятно, всякий раз, когда она приезжала, они плакали и умоляли взять их домой, поэтому наконец она перестала появляться. Сулиен с сестрой протирали столы и мыли тарелки и были очень несчастливы. Сулиен рисовал себе все происходящее и жалел себя, молодого, как мог бы пожалеть персонажа какой-нибудь истории, но уже не отличал картины, которые рисовала ему память, от воображаемых. А дальше и воображение отказывалось работать. Дальше простиралось белое пятно, ледник памяти, который он и не пытался пересечь. Где-то в этой белизне потерялась и сестра - ее продали, она уехала. Вероятно, с самого первого дня, проведенного без сестры, Сулиен не желал ничего знать о том, как это случилось. Какой толк был цепляться за то, что она делала, когда он в последний раз видел ее, или вспоминать, какие последние слова она ему сказала. Он не хотел скучать по ней; он хотел вернуть ее. Однажды он сможет это сделать. Если придется подождать - что ж, он подождет. Решив так, он позволил пластам веры расти и затвердевать вокруг своего решения, пока вера не превратилась в уверенность, сияющую и безупречную, как набожность, как жемчужина.
Первым делом надо было выждать удобный момент, чтобы покинуть харчевню. Не то чтобы Сулиен строил какие-то определенные планы, но он готовился.
В подготовку входило и нечто, что скорее походило для Сулиена на воспоминание о воспоминании, чем на что-то реальное.
Как-то поздно вечером, ему было тогда около десяти, стоя возле посудомойки и погрузив руки по локоть в теплую воду, он провел опыт. Нимало об этом не думая, как если бы все время собирался сделать это, он вытащил нож - короткий острый ножичек, которым они резали морковку, - из воды, лениво приставил его острие к тыльной стороне руки и слегка нажал. Кровь бурно хлынула в воду, и руку Сулиена словно обожгло искрой боли. Сулиен завороженно смотрел на кровь, как если бы это было самое прекрасное, что он когда-либо видел. Но то, что он сделал, поразило его, как будто руки действовали сами по себе. Он вовсе не хотел себя ранить. И все же, хотя порез был неглубоким, он оставался маленьким мальчиком, и боль была достаточно сильной, чтобы заставить его расплакаться. Но шок прошел почти мгновенно, потому что в конечном счете было вполне очевидно, зачем он это сделал. Конечно же, он стремился совсем не к тому, чтобы причинить себе боль. Это было испытание.
Затем он быстро вытащил руку из воды и безнадежно испачкал полотенце, вытирая кровь. Затем он накрыл порез большим пальцем. Хотя водянистая струйка крови текла из-под пальца, Сулиен не замечал ее. Глаза его были закрыты, и он чувствовал, как сжимается, уходя в себя, пока все его существо не устремилось на порезанный участок кожи и ткани под ней. Было похоже, как будто он внезапно перенесся в какой-то странный, лихорадочно бурлящий город, где все вокруг было ярким, и громким, и летучим, хотя он и знал каждого из жителей этого города, каждую его улочку. Он видел все с безупречной точностью: каждый капилляр, негодующий и преданный, но по-прежнему прекрасный. Неужели это так сложно поправить?
Когда он отнял большой палец, порез, разумеется, не исчез. Но теперь это был всего лишь тонкий шрам с капельками идеально свернувшейся крови, почти не болящий. Сулиен ничуть не удивился.
Итак, теперь ему оставалось только ждать подходящего случая проделать это снова, как положено. И возможность представилась однажды днем, когда Руфий ужасно ошпарился, пролив кипящее молоко себе на руку на глазах у всех клиентов. Прежде чем он бросился за холодной водой, даже прежде чем он успел свирепо зарычать и выругаться, Сулиен стал оттягивать жар от его кожи и успокаивать взъярившиеся нервы.
Он повторял этот трюк дважды, трижды, пока удивление не достигло необходимой отметки и Руфий был в состоянии продать его за любую цену. Но пока врачи, аристократы и богатые бизнесмены дрались из-за него, Сулиен знал, что сам сможет выбрать нового хозяина. Когда ему не нравился взгляд или голос последнего богатого посетителя харчевни, он просто отказывался демонстрировать свое искусство. Он глядел на синяк, волдырь или серое, больное лицо перед собой так, словно это кирпич или кусок бетона и не имеет к нему никакого отношения. За это Руфий поколачивал его, но недостаточно сильно, чтобы заставить Сулиена передумать.
Сулиен не мог забыть это окончательно, равно как и никогда не мог прямо взглянуть в лицо тому факту, что тот, первый, подходящий ожог не был чистой случайностью. Он стоял рядом с Руфием как раз в тот момент, когда закипевшее молоко стало убегать, и вдруг пошатнулся и толкнул своего хозяина. Он не держал свое знание при себе, как что-то опасно горячее. Он знал, что ненавидит Руфия, и не особенно винил бы себя за то, что хочет причинить ему вред, но действовал он не из ненависти. Ему не нравилось думать о себе как о человеке, который способен хладнокровно ранить другого, потому что это часть его стратегии. Мысль о ранах, к которым он отказался прикоснуться, тоже беспокоила его.
Когда в харчевню пришел Катавиний, он не притащил с собой какого-нибудь увечного и не стал ждать, пока Сулиен докажет, на что способен. Вместо этого он уговорил Руфия оставить их наедине, что уже было хорошим началом. Сулиен осторожно посмотрел на него. Катавиний сел за один из длинных столов (заведение было закрыто для клиентов с тех пор, как вокруг Сулиена разгорелась аукционная война). Сулиен видел, что Катавиний хочет, чтобы он сел напротив, и первым его побуждением было так и сделать, но он продолжал стоять. Он уже научился осмотрительности, хотя от природы она не была ему свойственна. Катавиний был врачом - знаменитым хирургом, хотя в тот момент Сулиен еще не знал этого. Ему было немного за пятьдесят, это был дородный, невысокого роста человек с копной белокурых волос, рано поседевших и приобретших некрасивый желтый, как масло, оттенок. Из-за элегантных очков в серебряной оправе глядели большие, как у младенца, ярко-голубые глаза.
"Как ты это делаешь?" - наконец спросил Катавиний просто.
Вокруг дара Сулиена поднялся такой ажиотаж, что никто прежде не задавал ему подобного вопроса. Руфий говорил перспективным покупателям, что в Сулиена вселился доброжелательный, но непредсказуемый бес (что объясняло случаи, когда тот отказывался показывать свои необычные способности); иногда же говорил, что его вдохновляет Аполлон или Асклепий. В понимании Сулиена любое из этих объяснений могло показаться правдой - откуда знать, что чувствуешь в таких случаях? Но теперь его ошеломило неожиданно сильное желание объяснить странный, месмерический процесс, при котором зрение и осязание, казалось, сливаются в единое чувство, увлекающее его в мир замысловатой красоты.
Катавиний слушал внимательно и вежливо, ограничивая свое удивление тем, что брови вдруг резко взлетали над серебряной оправой, и попросил Сулиена подробно описать сосуды, нервы и мышцы, которые он видел. Затем он встал, почти с жалостью бросил на Сулиена быстрый взгляд и спросил: "Какая самая высокая цена, которую за тебя предлагали?"
Сулиен назвал цену и весело добавил: "Но я думаю, вам придется накинуть по крайней мере еще треть, сударь". Он разом решил, что Катавиний достаточно богат, чтобы купить его, и что он рад этому. Ему скорее нравилась мысль, что он так дорого стоит.
Катавиний улыбнулся, вздохнул, услышав цену, и вышел. Сулиен был счастлив. Про себя он уже распрощался с харчевней - а заодно и со всем своим детством - и теперь, аккуратно упаковав их, со спокойной душой отправлял в прошлое.
Дом Катавиния был прекрасен. Его многочисленные комнаты тихо светились красками и богатством, все было чистым, элегантным, все было подобрано со вкусом и подернуто тонкой пленкой дружеского беспорядка. На чердаке помещались комнаты остальных рабов, но Сулиену было уготовано иное. Окна его спальни выходили на Пауллинский парк, и она была такой же теплой и почти так же хорошо обставлена, как и остальные помещения. И если поначалу в ней ощущалось что-то чуточку безличное, то только потому, что она была такой новой для Сулиена. В ближайшие годы он заставил ее собственными вещами - картинами, музыкальными инструментами и книгами.
Если Катавиний стал еще богаче, а дом еще прекраснее за годы, что Сулиен прожил там, и если это произошло благодаря самому Сулиену и его дару, то что он мог иметь против? Он жил, окруженный красотой и достатком, имел практически все, что хотел. Катавиний не то чтобы назначил ему заработную плату, но регулярно оделял денежными даяниями, и скрупулезно учил его, как называется каждый орган и каждая кость, которые позволял видеть его причудливый дар, как распознавать различные болезни и повреждения и как их лечат. Он щедро изливал свои знания на Сулиена - и Сулиену все это нравилось, нравились и книги, и комфорт, окружавший его, и сам Катавиний.
Не то чтобы он вел себя с Сулиеном по-отцовски - и понятно почему. Он никогда не говорил и не делал ничего, что выходило бы за рамки учтивого дружелюбия, которого заслуживает хороший ассистент, но, когда он восхвалял глубокое увлечение Сулиена историей медицины и анатомии, голос его чувствительно дрожал от сдержанного уважения. Когда Сулиен вырос неожиданно высоким, Катавиний посматривал на него с прищуром, растроганный и гордый, как если бы рост Сулиена положительно сказывался на нем самом. Если все это было очевидно для Сулиена, то куда более очевидно это было для Танкорикс, дочери Катавиния. Именно ради нее Катавиний изо всех сил притворялся, что испытывает к Сулиену добродушный интерес, не более, но ежедневные попытки скрыть предательство были шиты белыми нитками. И Сулиен, и Танкорикс понимали, что такое любовь, когда видели его.