За тех, кому повезет,
И если цель одна
И в радости, и в горе,
То тот, кто не струсил
И весел не бросил,
Тот землю свою найдет!
"Тот землю свою найдет!" А ведь найдут, отыщут страны незнаемые! Пока ведь везло, правда, к везению этому, уж какие труды прилагались. Раскраснелись гости, в пляс пустились - отец Меркуш гусли принес - уж так наяривал, словно и не гусли у него, а какой-нибудь "Фендер Стратокастер", как у Ричи Блэкмора, гитариста "Дип Перпл". Впрочем, куда там Блэкмору до бывшего пономаря! Олег Иваныч и не знал раньше, что он так играть умеет. До упаду плясали. Лишь далеко за полночь утомились гости, ушли. Олег Иваныч хотел было их проводить, да махнул рукой - ну куда провожать-то? Все ведь тут же жили, на "Святой Софии": Геронтий с Ваней в носовой надстройке, а Ульянка с Гришей - так и совсем рядом, в корме. Один отец Меркуш при церкви в избе ночевал, ну, тут рядом было, из окон видать…
В каюте было жарко, душно даже - горела жаровня. Олег Иваныч подошел к Софье, обнял за талию. Та посмотрела на него своими карими, с золотистыми искорками, глазами, улыбнулась озорно. Сняла с головы золотой обруч - водопадом цвета спелой пшеницы рассыпались по плечам волосы. Погладив мужа по левой щеке, боярыня развязала застежку лифа. Губы супругов слились в долгом затяжном поцелуе. Упал на скамью отороченный горностаем летник. Шурша, съехало вниз тяжелое бархатное платье. Подхватив на руки обнаженную женщину, Олег Иваныч медленно отнес ее на широкое ложе, покрытое шкурой медведя, на ходу целуя высокую грудь… За стенкой тем же самым занимались Гриша с Ульянкой, только, наверное, более энергично - слышались иногда их страстные крики.
Далеко над унылой, затянутой твердым серебристым настом тундрой, изредка поросшей мелким корявым кустарником, разносилась такая же грустная тягучая песня. На мотив - грустная, но слова-то в ней были как раз веселые, скабрезные даже - такую песню в стойбище петь: всему народу оскорбленье. О неверных женах пелось в той песне, о злых вислогрудых шаманках, что раздевались донага во время камлания, поливая себя свежей оленьей кровью, о заговорах, что приманивают чужих мужей, и прочих тому подобных вещах, в приличном обществе не принятых. Пел ту песню хитрый эвенк Иттымат - в расшитой бисером малице, морда от ветра оленьим жиром обмазана, глаза - две щелочки, ну до того узкие - непонятно, как он вообще сквозь них видит. Быстро ехал Иттымат, погоняя олешек длинным шестом-хореем, иногда, чтобы согреться, и сам спрыгивал, бежал рядом с нартами. Торопился. Слухи по тундре быстро разносятся, хоть, кажется, и нет в ней никого. Однако где-где, а и пройдут охотники на зверя морского, или с последними оленями кто на юг откочует. О том, что появился в верховьях Индигирки-реки неведомый пришлый народ, белый, на больших байдарах, Иттымат узнал случайно - от старого охотника Итинги. Глуп был Итинги - большие байдары увидав, сразу прочь бросился. После рассказывал - духи моря, мол, от лютой смерти уберегли. Ага, как же! Больно нужен глупый старик пришлым белым людям! Как никто другой, знал Иттымат - никакие они, белые люди, не демоны и не духи злые, как полагал Итинги, а самый обычный народ, "русичи" или "новгородичи". Жили они тут когда-то, лет шесть-семь назад, Иттымат к ним неоднократно наведывался. Шкуры да якутское золотишко на железные ножи выменивал, выгодное дело. По-русски говорить насобачился немного - не так, чтоб особенно чисто, но ничего - понять можно было. Потом отплыли новгородичи в дальние земли - осталось лишь человек полтора десятка, из которых шестеро умерли от цинги в первую же зиму, еще двух задрал медведь, четверо утонули, перевернувшись с челном, а уж остальным - старикам да мальчишкам - умереть сам Иттымат помог: заехав в гости, лично заколол сонных острым ножом, все железо забрал себе - выгодно обменял по весне на целое стадо оленей. Когда убивал, не поленился трупы подальше отвезти в тундру - на поживу зверю, так что в избах ничьих костей не было, потому и не боялся Иттымат новых русичей, знал хорошо - среди них тоже разного народу полно, есть кто поумней, есть - не очень, а есть и совсем глупые, типа охотника Итинги. Вот ехал теперь - до больших зимних холодов успеть хотелось - в нартах шкурки да самородное золотишко. За такое золотишко многие русичи родного брата убьют - о том тоже знал Иттымат, на большую прибыль надеясь.
- Хэк! Хэк! - закончив петь, подогнал олешек. - Ва-ах, моржовая задница! - выругался, увидев вдруг за сопкой у леса чужую ярангу. Узнал сразу - оленные чаучи-чукчи. Не любили чукчи эвенков, а уж Иттымата вообще терпеть не могли. Вскинул Иттымат хорей - побыстрей объехать ярангу, да не тут-то было: выскочили из яранги сразу трое - видно, чужих оленей услыхали. Двое мальчишек, один повыше, широкоплечий, в богатой парке - настоящий богатырь. Кажется, встречал его Иттымат еще по весне на большом оленьем празднике.
Так и есть. Узнали и Иттымата. Дождались, когда подъехал ближе, поздоровались, однако в ярангу не пригласили - обида.
Ну, обида на малице не виснет.
Не показав вида, слез с нарт Иттымат.
- Все ль здоровы в стойбище? Приносят ли важенки оленят? Камлает ли еще старый Чеготтак?
Здоровы все в стойбище чаучей, и важенки оленят приносят, и Чеготтак камлает, спасибо за заботу. Только вот лучше уважаемому Иттымату к белым людям не ездить. Говорят, болезнь у них какая-то неведомая, видно, наслали духи. Так что лучше не ездить туда Иттымату, лучше не ездить.
Совет этот сопровождал коренастый - Иттымат вспомнил: Ыттыргыном его зовут - весьма красноречивыми жестами, расшифровывающимися однозначно: убирался бы ты, хитрый проныра, из этих мест подобру-поздорову.
- Да, позабыл я, - спохватился вдруг Иттымат. - Мне ж в гости надо, в стойбище на Чокырдахе-реке, свадьба там.
- Вот, вот. Езжай, - бесстрастно кивнули чаучи, а Ыттыргын победно ухмыльнулся.
Ухмыляйся, ухмыляйся, молодой дуралей, не родился еще в тундре человек хитрей Иттымата!
Повернул Иттымат упряжку, прыгнул в нарты да погнал назад:
- Хэк! Хэк!
По пути оглядывался незаметно - ага, так и есть, бежит за ним малец-чукча. Ну, беги, беги, коли ног не жалко. Два дня ехал назад Иттымат. Не торопясь особо ехал, останавливался часто, отдыхал. Два раза светало. Два дня бежал за ним чукча-чауча. Два дня бежал, на третий исчез - устал, наверное.
Хмыкнул Иттымат, надрезал пристяжному оленю вену, попил свежей кровушки да резко повернул вправо, к большой соленой воде. Затем объехал пару больших сопок - и суток не прошло - выбрался к Индигирке. Не с той стороны, где чукчей встретил, совсем с другой - знал, куда ехать. Поставил внизу, за сопкой, ярангу. Теперь - и за дело можно.
- Хэк! Хэк!
Ага - вот и прорубь. Вот и русичи - воду в бадейке тащат.
Стегнул Иттымат оленей, обогнав водоносов, с нарт спрыгнул, закланялся, улыбаясь:
- Здравы буди! Бог помочь.
Вздрогнули водоносы - бадейку на лед опустили.
- Смотри-ко, дядька Матоня, что за чудо такое?
- Ишь, лыбится, нехристь. Может, ножичком его? Тебе чего надо-то, паря?
Еще шире заулыбался Иттымат, глаза еще у́же стали. Замахал руками:
- Гости, гости.
- Гляди-ко, Олелька. Вроде в гости зовет.
- Гости, гости! - закивал Иттымат, призывно кивая на нарты.
- И вправду поехать, что ли?
- Что ты, дядька Матоня! - испуганно замахал руками Олелька Гнус. - Чай, сожрет еще, кто их, самоедов, знает?
Матоня усмехнулся. Частенько они вдвоем хаживали за водицей. Не потому, что так нравилось таскать тяжелую бадью - просто так вольней говорить было. Не зря таскал воду Матоня - согласно кивал Олелька в ответ на его разговоры. И правда, мол, не дело в дальние страны тащиться - деньги да шкуры, да рыбий зуб есть - чего еще надо? По весне б и домой. Только вот побаивался Олелька корабли поджигать - а ну, как попадешься? Куда потом бежать-то? В тундру? О том и Матоня думал. Да ничего пока не придумывалось.
А Иттымат между тем кланялся все ниже да приговаривал - гости, гости.
- Гости твои далеко ли?
- Нет, нет, совсем рядом. Вон за сопкой, в лесочке моя яранга.
- Ага. Вас там, поди, с дюжину.
- Нет, нет. Один я.
Матоня переглянулся с Олелькой и махнул рукой.
- А бадью куда девать, дядька Матоня? Тут оставить - враз украдут, потом наищешься.
- С собой возьмем. Грузи в сани. Да воду-то сперва вылей!
На чистом, усыпанном желтыми звездами небе ярко светила луна. Над замерзшей равниной реки играли палево-изумрудные сполохи.
Иттымат, сидя на теплых шкурах в своей яранге, угощал гостей толченой олениной и странным горьковатым напитком - горячим и жирным.
- Чай, чай! - прихлебывая, пояснял он. - Хоросе! Так, говорите, не продадут мне железных ножиков?
- Неча и пытаться. Сами по весне в поход собрались.
- Жаль, жаль. Много шкурок получили бы. Да и вот…
Иттымат вытащил из-под шкуры небольшой золотой самородок.
Матоня с Олелькой аж глаза выпучили:
- Покажь! И много у тебя таких?
- Да есть, однако.
- Тогда так, Иттымат. - Матоня с видимым сожалением передал самородок обратно хозяину. - Вижу, хороший ты человек. Потому - поможем тебе, достанем и железных ножиков, и иного чего, что попросишь. Только сам в острог не ходи - воевода приказал всех пришлых людишек хватать да рубить голову без разбора.
- Вай!
- Вот тебе и "вай". Давай задаток покуда. Вон, хоть те шкурки.
- А железный ножик?
- Да я тебе свой отдам! На, владей, не жалко.
Иттымат с поклоном взял протянутый Матоней нож, попробовал пальцем остроту лезвия и довольно зацокал языком.