И еще одного соблазна нам удалось избежать - спланировать дальнейшую фазу побега во всех подробностях. У каждого из нас, то есть у меня и у Джима Лонга, были свои представления о путешествии по территории Германии в военное время, и мы сошлись на том, что каждый из нас пойдет своей дорогой. Мы оба направлялись в Штеттин, где должны были вступить в контакт с подпольной организацией и с ее помощью попасть на шведское судно. Таковы были самые общие очертания нашего плана - по обоюдному согласию мы его не конкретизировали. Ты, наверное, скажешь, что такой план слишком расплывчат и многообещающ, но результат доказал его осуществимость. Джим Лонг добрался до Штеттина на поезде, пробыл неделю в матросском общежитии, тайком был проведен на борт шведского рудовоза и спасся. Я оказался не таким везучим.
Хотя и Джиму, и мне было ясно, каким путем нужно добираться до Штеттина, мы расходились в определении места, где надо было сесть на поезд. Джим, хорошо говоривший по-немецки и по-французски, решил дойти пешком до ближайшей железнодорожной станции, предъявить там фальшивые документы на имя французского рабочего, купить билет и положиться на то, что сама обыкновенность этой поездки поможет ему прорваться к цели. Мой же план состоял в том, чтобы как можно дальше оторваться от лагеря, прежде чем сесть на поезд. Я выбрал для этой цели Даммерштадт, добраться до которого, по моим расчетам, можно было за две ночи, отлеживаясь в лесу в дневное время. Я собирался путешествовать под видом офицера болгарского торгового флота, направляющеюся на свой корабль, стоящий на якоре в одном из балтийских портов: моя военно-морская форма, слегка перешитая, в глазах практически любою немца могла бы, как мне казалось, сойти за форму болгарского торгового флота, а наши ребята в лагере, занимающиеся изготовлением поддельных документов, снабдили меня целой кипой бумаг, включая и одну диковинно-заморскую и очень "балканскую" на вид бумагу на кириллице. Мой главный риск заключался в том, что со мной случайно мог заговорить кто-нибудь знающий болгарский, но я прикинул, что свою игру, как говорят картежники, сыграю. Что же до остального, то наши товарищи снабдили меня продуктами на четыре дня, еще у меня был крохотный компас-пуговица, который немцы не нашли, когда подобрали меня на берегу после кораблекрушения, было немного немецких денег и хорошая, сделанная от руки карта, которой снабдил меня Комитет по организации побегов.
Джим и я быстро распрощались в темноте леса, пока из лагеря все еще доносился шум драки, организованной для нашего прикрытия. Собаки лаяли, как сумасшедшие, слышались отдельные выстрелы, но прожектор в нашу сторону так и не повернули. Похоже было, что вторая фаза операции закончилась успешно.
Я заранее выучил карту наизусть и держал весь свой маршрут в голове. Первая часть моего ночного похода должна была быть самой трудной. Надо было пробраться на восток через сосновый лес, вдали от дорог, и пройти расстояние, равное трехчасовому переходу, после чего выйти на безлюдную дорогу, по которой пройти еще четыре-пять миль на северо-восток, потом опять свернуть на восток, чтобы обойти деревню, узкими извилистыми тропками пересечь широкую равнину, где и жителей-то почти не было, и оказаться у другой лесной полосы, по моим расчетам, к рассвету. Там я собирался спрятаться и передохнуть. На следующую ночь мне пришлось бы продолжать переход по местности, где лес чередуется с открытым пространством, и на рассвете выйти к железной дороге к югу от Даммерштадта.
Вполне отдавая себе отчет в том, как трудно продираться через лес ночью, я старался большую часть пути пройти по дорогам, если это было возможно. Не страшно, если на узкой сельской дороге я встречу крестьянина или гражданскую полицию, думал я, потому что сообщение о нашем побеге могло и не дойти до них так рано, а я чувствовал, что сумею изобразить первого помощника капитана, пьяного иностранца, опоздавшего на поезд или сошедшего с него не на той станции и отправившегося искать нужную. Я не раз встречался с подобной ситуацией в жизни.
Надо сказать несколько слов о сосновом лесе. В нем невероятно темно, дьявольски темно, но зато, если сравнивать его с широколиственным, в нем практически отсутствует подлесок. Пройти этот первый круг моего "забега" оказалось совсем непросто, и я скоро почувствовал, что недооценил воздействия на мое здоровье двухгодичного пребывания в тюрьме, но хотя мне и понадобилось почти пять часов вместо трех, чтобы добраться до дороги, я все же вышел на нее и, что уже совсем удивительно, примерно в том самом месте, где и предполагал. Конечно, мне помогал мой компас, но, думаю, на самом деле моим главным помощником оказался самый полезный из всех навигационных приборов - обыкновенное дьявольское везение. Выйдя на дорогу и сориентировавшись на местности, я немного отдохнул и поел. Можешь себе представить, чего мне стоил этот ночной поход, как болело и ныло мое тело - это нельзя сравнить ни с одним из наших с тобой путешествий в юные годы. Каждый раз, когда вдали показывались огни приближавшейся машины, я прятался в каком-нибудь придорожном саду или заползал в канаву и ждал, пока она проедет, и, по мере того как ночь близилась к концу, эти сбои с ритмичного, хотя и тяжелого хода, все более напоминали собой агонию. Пару раз, когда я в очередной раз с мукой поднимался на ноги, выбираясь из кювета, я подумал, что уже никогда не смогу заставить себя двигаться, не смогу унять жгучую боль в стертых до крови ногах. И скажу тебе правду: к тому моменту, когда небо начало сереть, меня уже не сильно волновало, как скоро меня поймают. У меня было одно желание - остановиться и попить чего-нибудь.
В этом и состоял мой второй просчет. Чтобы облегчить свою ношу, я не взял с собой фляжку с водой, рассчитывая, что в Европе везде есть вода, годная для питья. Но это совсем не так, во всяком случае в Восточной Европе. Деревни я обходил стороной, а почва там песчаная и, думаю, что ни ручьев, ни прудов не было и быть не могло; воду можно было набрать только в колодцах, а колодцы всегда бывают лишь в деревнях и на хуторах.
Не имея серьезных оснований для тревоги, хотя солнце уже поднялось довольно высоко, я добрался до дальней лесной полосы. Отсюда были хорошо видны небольшая ферма и поилка для скота в загоне, но я не рискнул пробраться туда, чтобы напиться: день был в разгаре, и хотя кругом не было ни души, я почему-то был уверен, что где-то здесь должна быть собака. Мне оставалось лишь одно: хромая, дотянуть до укромного уголка в тени сосен и, переползая с места на место, собирать бледные травинки и разжевывать их, чтобы хоть немного утолить жажду.
Я отдыхал весь день в самом прохладном месте, какое сумел отыскать. От жажды и усталости меня подташнивало, поэтому есть я не мог, но зато поспал тем неглубоким и тревожным сном, который бывает при переутомлении и сверхнапряжении. Ссадины на ногах, ноющие мышцы и пересохшая глотка, бывает, заставляют голову хорошо работать, в то время как воля или что бы там ни было, что производит отбор и дисциплинирует мысль, слишком утомлена, чтобы отстаивать свои права. Тебе знакомо это чувство? Как будто твое сознание - это своего рода оживший кинопроектор, возомнивший себя начальником, сбросивший с лестницы киномеханика и усевшийся прокручивать со все возрастающей скоростью километры пленки лишь для того, чтобы доставить самому себе какое-то дьявольское наслаждение. Я не помню подробностей тех кошмарных снов, которые видел в тог день на опушке соснового леса, но на всю жизнь запомню, как давили они на мой воспаленный мозг, сколько их было и с какой безумной скоростью проносились они в нем.
Огромное физическое напряжение и острейшее подспудное беспокойство, возможно, и послужили причиной всего, что произошло со мной потом. Раньше я не думал, что мне может просто не хватить сил. Наверное, мне не надо было расставаться с Джимом Лонгом.
Когда стемнело, я снова пустился в путь. Но эта ночь была совсем другой. Я утратил веру в себя, в свою способность довести дело до конца, и это было для меня потрясением. Впервые в жизни мое тело отказывалось сделать то, что я требовал, и этот бунт деморализовал меня. Вместо того чтобы беречь силы, я, упорствуя в своей неправоте, загнал себя, как лошадь. И думаю, что если я сбился с курса, то в этом не было ничего удивительного. Мне надо было идти на север, но мой маршрут то и дело пересекали глубокие овраги и лощины, и это заставляло меня отклоняться в сторону в поисках удобного спуска; время от времени я видел свет на лесных прогалинах, но у меня хватало мужества и решимости обходить их стороной, как бы тяжело это ни было, а не идти прямо на огонь, чтобы сдаться в плен и покончить тем самым с муками.
Память начинала подводить меня; сверить свой курс с картой можно было только по прогалинам, но я уже не запоминал, сколько их было, не мог найти их на карте. Я сжег все спички, пытаясь разглядеть что-то в потемках, и был настолько измучен и угнетен, что едва мог читать, не говоря уж о том, чтобы мыслить.
Наконец я наткнулся на освещенную яркой луной проселочную дорогу. Она вела куда-то на северо-восток, а не на север, но дорога была ровная, прямая, ее было хорошо видно, и после темного леса, его ухабов, сучьев и оврагов я не смог побороть соблазн и пошел по ней. Различая следы копыт и колею от проехавших повозок, я подумал, что дорога, возможно, ведет к хутору, но меня это уже не волновало. Я устало тащился вперед.
Помню, что мало-помалу мой мозг успокаивался, идти стало легче, появился правильный ритм, и из-за этого я впал в какой-то автоматизм. Как в детстве, я начал твердить про себя разные слова, что помогало выдержать ритм ходьбы: сначала это были бессмысленные фразы, потом стихи. Знаешь балладу о девушке Ната Брауна? Четыре строки этой баллады вертелись в моей голове подобно монотонному стуку двигателя и вели меня за собой бог знает сколько миль: