Добравшись до поместья, они разделились: Рэйчел воспользовалась случаем выдать порцию ценных указаний садовнику и по совместительству сторожу, что присматривал за домом, Тэдди с удовольствием остался в автомобиле, пересев на водительское место, а Гурьев с Осоргиным отправились на рекогносцировку. Похоже, моряк остался доволен его идеей и выбором места дислокации. Гурьев решил закрепить успех:
- Что скажете, господин капитан?
- Скажу, опять вы угадали, Яков Кириллыч.
Гурьев посмотрел на Осоргина и улыбнулся. Осознав и решив – в одночасье – что с безнадёжным потягиванием лямки лондонского таксиста покончено, покончено окончательно и бесповоротно, Осоргин преобразился буквально на глазах. Наблюдая происшедшую с ним метаморфозу, Гурьев радовался и очень гордился собой. Ничего, ничего, подумал он. Мы ещё повоюем, господин капитан. Мы ещё так повоюем, что чертям в аду станет тошно, Рэйчел. Вот это уж я тебе беспременно обещаю.
- Начинайте собирать команду, Вадим Викентьевич.
- Сегодня же вечером приступлю, Яков Кириллыч. Правда, есть пара вопросов, которые следует обсудить.
- Слушаю, - Гурьев наклонил голову чуть вперёд и влево.
- Как нам быть с принципом единоначалия?
- Легко, Вадим Викентьевич. Командир – вы. А верховный главнокомандующий – я. Я ставлю общую задачу, вы решаете, как её выполнить, советуетесь со мной, если возникает в этом потребность. Ну, и я буду тренировать людей, прививать им навыки, которые мне нужны и которые им очень и очень потребуются.
- Сурово.
- Уж как прорезалось, Вадим Викентьевич, - ласково улыбнулся Гурьев.
- Это правильно, - Осоргин кивнул, достал небольшую сигару, закурил, со вкусом затянулся, пополоскал дымом рот. - Бархатные ножны… Это правильно, Яков Кириллыч. Это по-нашему.
- Второй вопрос?
- Как людям представлять вас прикажете, Яков Кириллыч?
- Что ж, за великого князя мне себя выдавать, что ли? - пожал плечами Гурьев. - Как есть, так и представляйте.
- А вы думаете, я понимаю, что есть? - грустно спросил Осоргин и снова затянулся дымом. - Я ведь так ничего и не понимаю, Яков Кириллыч. То, что лично я верю вам, как будто это я сам делаю – ещё не всё. Нужно какое-то обоснование. Легитимность – отнюдь не пустой звук.
- Это верно, - Гурьев кивнул. - Но нет никакой легитимности. Некому нас наградить легитимностью, Вадим Викентьевич. Только мы сами. Нет страны, нет армии, нет флота, нет царя. Ничего нет. Только русские, разбросанные по свету. Я скажу вам, господин капитан. Ну, объявим мы себя правительством в изгнании. Ну, назовёмся Истинно-Русским Общевоинским Союзом. Что толку в этом, Вадим Викентьич? Вместо того, чтобы заниматься делом, настоящим делом, мы погрязнем в склоках и выяснениях, кто главнее, легитимнее, русее и военнее. И будем, как все остальные, надувать щёки и громко пускать ветры в парламентских коридорах, хватая за фалды депутатов в тщетной надежде привлечь их внимание к нашей беде. В этом мире уважают только сильных, господин капитан. Только тех, кто говорит – я беру это, потому что это моё. И это моё, потому что я так хочу.
- Как большевики.
- Вот совершенно точно именно так.
Осоргин глубоко затянулся дымом, отнял сигару от губ, посмотрел на огонёк:
- То есть не будет никакого союза?
- Нет. Никаких заседаний, никакого устава, никакой болтовни. Никакой демократии. Воинское подразделение. Отряд людей во главе с командиром, которым море по колено, и наплевать на всё, кроме чести и России.
- Россия… Что такое это – Россия?!
- Это мы, господин капитан. Вот тут и вот тут, - Гурьев дотронулся сначала до головы, потом до сердца. - Если мы не вернёмся, наши дети, не говоря уж о внуках, перестанут быть русскими. И то, что там будет, уже не будет нашей Россией. Это значит – не будет Россией, господин капитан. Мы должны вернуться. Вымести эту нежить и вернуться.
- Что ж. Это позиция, пожалуй, - снова затянулся Осоргин и выдохнул дым. - И не сегодня созревшая. А, Яков Кириллыч?
- У меня было время подумать, - согласился Гурьев.
- Но на что-то опереться нам всё-таки нужно?
- Опирайтесь, - покладисто кивнул Гурьев и повёл вокруг рукой. - Вот вам дом и сад, Вадим Викентьевич. Практически "дворянское гнездо", можно сказать. А скоро – совсем скоро – будет ещё и банк.
- К-какой ещё банк?! - закашлялся Осоргин.
- Самый настоящий, - счастливо улыбнулся Гурьев. - Банк. С клерками, секретарями, курьерами и подвалами, набитыми золотом и драгоценностями. С окнами с видом на Тауэр Бридж. С деньгами. Денежками. Пенёндзами. Пиастрами. Дублонами. Песетами, лирами, дирхемами и рупиями. А также талерами, эскудо, мильрейсами и реалами. Замечательный инструмент, мощный и с большим будущим. И его мы тоже сами возьмём.
- Кто вы, Яков Кириллович?
- В каком смысле, Вадим Викентьевич?
- Я не знаю ни одного русского, кому могла бы прийти в голову такая мысль, - сигара уже обжигала пальцы Осоргина, но он, кажется, этого не замечал абсолютно. - Ни одного.
- А вы разве не слышали, что моя мать – еврейка?
- Я… слышал, - было видно, что признание это далось моряку нелегко. - Я слышал. Но…
- Но? - Гурьев постарался, чтобы насмешливый огонёк в его глазах не был Осоргиным замечен.
- Яков Кириллыч. Вы же знаете, все эти фамилии… какое отношение сложилось у людей… после всего… к евреям. Да и…
- К жидам, Вадим Викентьевич. К жидам. Называйте, пожалуйста, вещи своими именами. Мне так проще будет с вами общаться. Договорились?
- Договорились, - Осоргин бросил окурок на землю и наступил на него ботинком.
- Вот и прекрасно. Пожалуйста, послушайте внимательно, Вадим Викентьевич. Мой отец – русский дворянин и русский морской офицер. Я был воспитан так, чтобы помнить это каждую секунду своей жизни. И таким воспитали меня целых три человека. В первую очередь, конечно же, моя мать. Моя мать-жидовка, с мая пятнадцатого не выходившая из личного госпиталя ея императорскаго величества государыни Александры Феодоровны, где она вместе с государыней и их высочествами вытаскивала раненых русских солдат с того света, - сестрица Оленька, так они её называли. И умирающие, сходящие с ума от боли люди – умолкали с улыбкой, когда она подходила и брала их за руку. Моя мать-жидовка, до последнего своего дня на земле любившая моего отца, так, как если бы он был жив. Моя мать-жидовка, говорившая на шести языках, помимо русского, разумеется, как на идиш, который был для неё родным с детства. Моя мать-жидовка, которой Александра Феодоровна отдала, прощаясь, буквально накануне ареста, свой собственный орден Святой Екатерины. Наградить официально было решительно никак невозможно, знаете ли. Вторым человеком был мой дед – купец первой гильдии, герой обороны Севастополя, кавалер Георгиевской медали и Ордена Белого Орла, жид, на котором, как говорят в Одессе, пробы негде было ставить. А третьим – ангел-хранитель нашей семьи, тень моего деда, а потом – моей матери и меня, самурай Мишима Нисиро из клана Сацумото, безгранично отважный и беззаветно преданный своим близким человек, научивший меня разрубать человеческое тело пополам одним ударом меча. Что вы на это скажете, господин капитан?
Осоргин молчал, опустив голову и рассматривая свои руки, словно надеясь увидеть на них некие тайные знаки, которые подскажут ему ответ.
- А вот этого я не знал, - хрипло проговорил он, наконец. И поднял на Гурьева глаза: – Вы простите, Яков Кириллыч. Простите. Я не знал.
- Мне вас прощать не за что, господин капитан. А незнание, кстати, вовсе не освобождает от ответственности, - Гурьев усмехнулся. - Но это так, к слову. Мы, русские, очень странные люди, Вадим Викентьевич. Да мне ли вам рассказывать?
Господи Боже, подумал Осоргин. Да что же это творится с нами такое?!
- Это для вас, Вадим Викентьевич, царская семья – некая абстракция, что ли, - тихо продолжил Гурьев. - Но не для меня. Я их всех видел живыми, вот как вас сейчас. И девочек, и мальчика. И государыню, и государя. И у меня ещё память такая дурацкая, - всё, как назло, помню. Я для Александры Феодоровны корпию щипал, а Великим Княжнам карандаши чинил, которыми они письма под диктовку раненых писали. И воду таскал, и мешки с кровавыми бинтами. И свет этот, что они излучали, на мне и во мне, Вадим Викентьевич. Был этот свет, был, не смотря ни на что. Ни убавить, ни прибавить. Так что кому кто ближе и почему, это ещё смотреть и смотреть.
- Ответьте, Яков Кириллович, - попросил Осоргин, снова уставившись на носки своих ботинок. - Вот после всего… Такого… вы в Бога-то – веруете?
- В Бога? Мне такой исторический деятель, Вадим Викентьевич, не известен. А вам? Был, правда, один полководец, что вывел шестисоттысячную толпу перепуганных, как овцы, людей из долины Нила и привёл её в долину Иордана, превратив по дороге в первоклассное для своего времени войско. Вот это был отчаянный смельчак. К нему можно было бы, в принципе, обратиться за советом. Но его давным-давно нет на свете, Вадим Викентьевич. Так что придётся самим. Как-нибудь.
- Как?!