- Да-а-а?! И какая же?!
- Царёв.
- Чего так?
- А так. Потом расскажу.
- Да всё сделаем, в цвет всё будет, Гур. Всё и впишем – имя да фамилию. И паспорт, и трудовую карточку. Знаешь, что такое?
- Конечно, знаю. И кем ты меня собираешься – как это теперь называется – оформить?
- А кем захочешь. Могу даже в аппарат устроить.
- А должность?
- Истопником, понятное дело, - Городецкий посмотрел на Гурьева.
- Это можно. Но – предупреждаю: я быстро пойду на повышение.
- Куда?!
- В управдомы.
Городецкий дико посмотрел на Гурьева. И – захохотал. И вдруг – резко оборвал смех, насупился:
- Погоди-ка. А что с кольцом? Нашёл?
- Почти.
- Поясни.
- Кольцо здесь, Варяг. В Москве.
- Что?!?
- Думаю, в шифровальном отделе.
- Как так?!
- Они что-то ищут. Не знаю, что. Похоже – что-то очень важное. А может, наоборот – думают, что важное, а на самом деле – чепуха.
- Мне туда хода нет, Гур. Прости.
- Это пока, Варяг. Пока. Там увидим.
Монино, санаторий-усадьба "Глинки". Октябрь 1935
За разговорами время пробежало быстро. Впрочем, Говорил, в основном, Городецкий, - Гурьев больше слушал. Пока. Давал Варягу выплеснуть всё.
Они подъехали к воротам, вышли из машины. Городецкий, сняв фуражку, пригладил волосы, с недоумением огляделся. Гурьев, ободряюще ему улыбнувшись, поколдовал над замком калитки, которую не сразу удалось Городецкому разглядеть, и калитка бесшумно – видимо, петли были отлично смазаны – распахнулась.
- А почему – Глинки-то? - опомнился вдруг Городецкий.
- Яков Вилимович Брюс – говорит тебе это что-нибудь?
- Ну, кроме того, что вы с ним тёзки, я немного знаю, - пожал плечами Городецкий. - Птенец гнезда Петрова, так их, вроде бы, называли? Фельдмаршал, кажется…
- И это, дружище, и это. Но не только. Место здесь особенное – ещё с Брюсовых времён якобы заколдованное. Именно то, что нам нужно – тишина и покой способствуют размышлениям.
Гурьев шагнул за ограду, и Городецкий, хмыкнув, последовал за ним.
- Эй! - громко окликнул Гурьев, останавливаясь в паре метров от крыльца. - Есть кто живой?
Минуту, другую никто не отзывался. Потом раздался надтреснутый голос – рука Городецкого невольно потянулась к пистолету за брючным ремнём:
- Ну? Кого нелёгкая ещё принесла?
- Того самого. Выходи, покажись, - человек, зверь лесной, дух честной.
Дверь распахнулась – так же бесшумно, как и калитка – и на пороге появился сгорбленный старикан со всклокоченной седой бородёнкой, в кацавейке, рубахе навыпуск, перехваченной ремешком, картузе, плисовых штанах и сапогах "всмятку". Приложив ладонь к бровям, всмотрелся в гостей:
- Хто ето? Не признаю…
- Да будет вам, Игорь Валентинович, - усмехнулся Гурьев, с удовольствием оглядывая сторожа-смотрителя усадьбы. - Свои это. Свои.
Перемена, произошедшая со "стариканом", без всякого преувеличения, потрясла Городецкого. Сейчас перед ним стоял не старый подагрик, а пожилой, но ещё полный сил бывший – да полноте, бывший ли?! - офицер, ротмистр, а то и бери выше – полковник, не утративший ни выправки, ни жёсткого, пронизывающего, свинцового взгляда. И взгляд этот, обращённый на Городецкого, говорил: с каких это пор, Яков Кириллович, у вас большевички-советчики-комитетчики в своих числятся?
- Здравия желаю, Яков Кириллович, - произнёс "старикан", поднося руку к своему нелепому картузу и так щегольски выпрямив ладонь при отдании воинской чести, что у Городецкого возникло ощущение – не картуз это, а парадная каска выпускника Пажеского корпуса. - С возвращением. Прикажете завтрак?
- В малую столовую, с камином, - кивнул Гурьев. - Познакомьтесь. Городецкий, Александр Александрович, работник аппарата ЦК.
"Старикан" ловко спустился с крыльца, подошёл к Городецкому, протянул руку:
- Глазунов, Игорь Валентинович. Лейб-гвардии его величества кавалергардского полка ротмистр, временно в отставке. Городецкий Александр Арсеньевич – не родственник ваш?
- Так точно. Отец, - кивнул Городецкий, пожимая протянутую руку.
- Добро пожаловать в наши палестины, - улыбнулся ротмистр, давая улыбкой этой понять, что Городецкий признан таки "своим". И повернулся к Гурьеву: – Четверть часа, Яков Кириллович, с вашего соизволения. Проходите, пожалуйста, располагайтесь.
Кивнув ещё раз, Глазунов скрылся за дверьми. Городецкий посмотрел на Гурьева бешеным взглядом и пробормотал:
- Это что?!
- Это старая гвардия, Варяг, - тихо ответил Гурьев. - Такие там тоже были. Не только буржуазно-помещичье отребье, разложенцы-кокаинисты, декаденты всякие, с моноклями. Вот такие – были тоже. Знаешь, как трудно таких найти? А потом – удержать? Спрятать? - И вздохнул: – По глазонькам твоим вижу – знаешь. Хорошо знаешь. Ну, чего столбом встал? Идём.
Шагая по коридору – бесшумно, стремительно – Гурьев вдруг остановился, толкнул рукой створки двери одной из комнат. Они распахнулись, и он шагнул внутрь. Городецкий, помешкав, вошёл следом. Гурьев медленно обвёл комнату взглядом, приблизился к кровати в глубокой нише, одним движением стянул покрывало и, скомкав, поднёс к лицу. И, опустив, произнёс тихо, с горечью:
- Нет. Нет больше запаха. Выветрился. Жаль.
- Какой запах? - тоже едва слышно спросил Городецкий, ощущая в горле странную сухость.
- Запах, - сказал Гурьев, глядя поверх головы Городецкого. - Запах. Ты знаешь, Варяг, как пахнет женщина, которую ты только что любил на всю катушку? И которая только что любила тебя? Знаешь? Помнишь? Или – не знал никогда, да ещё и забыл?
- Ты что?! Спятил?! - сердито спросил Городецкий.
- Ты смотри у меня, Варяг, - произнёс Гурьев, втыкая в Городецкого такой взгляд, от которого у Варяга волосы во всех мыслимых и немыслимых местах встали торчком, как у ежа иголки. - Смотри у меня. Мы – люди. Мы всё обязаны помнить. Ничего не забыть. И людьми остаться. Понял меня?
- Понял, - помолчав, кивнул Городецкий. - Я тебя понял, Гур.
"Британник" (Трансатлантическая компания "Белая звезда", линия Нью-Йорк – Ливерпуль). Март 1934 г
Шторм начался ночью. Гурьев проснулся, ощутив начинающуюся продольную качку, чертыхнулся про себя. Он собирался поспать до утра без всяких приключений и будильников, и шторм нарушил его планы. Ещё раз вздохнув, он выглянул в окно каюты. Луна и звёзды были закрыты тучами, и, кроме заливаемой потоками воды сверху и снизу палубы, ему не удалось ничего разглядеть. Гурьев сел на кровати – койкой или шконкой это сооружение назвать язык не поворачивался – и потянулся рукой к выключателю ночника.
Он беспокоился о Рранкаре. Беркута нельзя было взять на борт – полная демаскировка плюс подозрения: в газеты уже просочилась версия о "гигантском орле-людоеде". Кроме женских слёз, Гурьева по-настоящему бесила, пожалуй, только человеческая глупость, особенно тогда, когда выражалась в виде неумеренного преумножения сущностей. Нельзя было написать просто "большой орёл", подумал он. Непременно – "орёл-людоед", да ещё и "гигантский". Почему не стая орлов-людоедов? Ах, орлы не летают стаями? А что, вам об этом известно? Какая поразительная осведомлённость.
Рранкар летел сложным маршрутом – через канадский Ньюфаундленд, Баффин, гренландское и исландское побережье, Фарерские и Шетладские острова и, по его расчётам, должен был оказаться в районе Лондона не позже, чем через шестнадцать – семнадцать дней. Гурьев строго-настрого запретил ему попадаться на глаза людям, лететь только в светлое время суток, в хорошую погоду и не слишком высоко. Умом Гурьев понимал, что беркуту, в общем-то, никакая опасность не угрожает – и не такое видали, да и скорее Рранкар сам напугает кого-нибудь до смерти. И всё равно – на душе было неспокойно. Гурьев сосредоточился, чтобы ощутить эмоциональную волну от птаха. Убедившись, что Рранкар в безопасности и дремлет, отдыхая, он оделся и покинул каюту.
Гурьев вышел на самую верхнюю палубу, до которой мог добраться, не вступая в объяснения с вахтенными. Темнота, усугублённая облачностью и плохой погодой, плотно окутывала судно. Огромные волны, раскачивая корабль, ударялись в его нос и рассыпались по обе стороны форштевня дождём крупных брызг. Баллов пять, не меньше, подумал Гурьев. Наверное, штафиркам и впрямь кажется это штормом. Но мы, флотские, усмехнулся про себя он, не станем называть так заурядную качку. Чтобы не накликать настоящую бурю. Морской болезнью он не страдал, но сидеть ночью в каюте в одиночестве ему не хотелось. Ни одно из предлагавшихся на лайнере развлечений для пассажиров первого класса его не привлекало, особенно сегодня. Кроме того, Гурьев решительно не представлял себе, с чего он станет начинать в Лондоне. Ему требовался пропуск в общество, это Гурьев понимал прекрасно. Деньги? Ну, что – деньги. Денег навалом. Но ке, как говорится, фер? Фер-то ке?