- Не знаю, - угрюмо ответил Шерстовский. - Откуда я знаю?! Зато я понимаю теперь, откуда разговоры такие. Он ведь не похож ни на кого и ни на что на свете. Вот народ его и произвёл – в цесаревичи.
- Народ его Царём зовёт, Виктор Никитич, - усмехнулся Шлыков. - Кое-где уж в открытую. И ни я, ни ты, ни даже он сам ничего с этим поделать не можем. И воюет он не по-нашему. Я такого никогда не видел. Людей не просто бережёт. Сам к чёрту в зубы, а людей… И пули его не берут. Я своим казакам, как себе, верю. Такое они говорят…
- Я тебя понимаю прекрасно, Иван Ефремович, - тихо проговорил Шерстовский. - Очень даже понимаю. Я и сам… Что же нам делать-то, Господи?!
Тынша. Зима 1929
Время летело в трудах и заботах – в том числе и военных. Гурьев спокойно уступил командование окончательно выздоровевшему Шлыкову. Всё это время он по ночам писал что-то в большую клеёнчатую тетрадь.
Пришёл декабрь. Его второй декабрь в Трёхречье.
Гурьев и Шлыков трапезничали у Тешковых, когда на пороге возник вестовой:
- Телеграмма от генерала Сумихары, - объявил он, едва успев отряхнуть снег с башлыка и обуви. - Яков Кириллыч, лично Вам в руки.
Гурьев взял у него бланк, развернул, пробежал глазами, вздохнул.
- Что там? - встревоженно спросил полковник.
- Пора мне, - снова вздохнул Гурьев.
Они возвратились в штабную избу. Гурьев выставил на стол бутылку водки – настоящей, которую приберегал для какого-нибудь подходящего повода. Вот и нашёлся.
Шлыков сидел у стола, облокотившись и опустив голову.
- Ты не журись, атаман, - попросил Гурьев, присаживаясь на лавку рядом с ним. - Некогда горевать. Надо сохранить всё, чего мы с тобой с таким трудом добились.
- Ага, мы, - скривился Шлыков. - Больно ты скромный, как я погляжу.
- Полковник, - Гурьев положил руку ему на плечо. - Прошу тебя. Пожалуйста. Тетрадку я там тебе целую исписал. Ты почитай на досуге. Денег я тебе тоже оставлю вполне достаточно. Не подведи меня, хорошо?
- Яков Кириллыч, да ты что?!
- Ну, отлично, - Гурьев сделал вид, что улыбается. - Я всегда знал, что на тебя можно положиться.
- Какие деньги?! - только сейчас дошло до Шлыкова.
Гурьев кивнул, поднялся и вышел. Через пару минут он вернулся и грохнул на стол шесть подсумков:
- Настоящие деньги, Иван Ефремович. Золото.
- О… О… Откуда?!?
- Какая разница, - пожал плечами Гурьев. - Здесь почти четыре пуда. Если разумно тратить, должно хватить надолго. Пока прииск толком не обустроишь.
- Прииск?!
Гурьев объяснил. Шлыков схватился за голову:
- Ох… И всё это время?!
- А, пустяки, - махнул рукой Гурьев. - Так я на тебя рассчитываю, Иван Ефремыч.
- Слушай, Яков Кириллыч. Да как же так?! Народ про эти места…
- А может, вовсе не черти эти места сторожили, - прищурился Гурьев. - Посмотри, Иван Ефремович. Мы это золото людям служить заставили. И – сам видишь. Так, может, черти там совсем ни при чём? Подумай об этом на досуге, господин полковник. Потому что я думаю так: стоит нам в эту казну лапы свои запустить – то самые настоящие черти мигом будут тут как тут. Понимаешь?
- Ты когда назад вернёшься? - Шлыков поднялся. - Ты ведь вернёшься, Яков Кириллыч?
- Я сделаю всё, что могу, чтобы мы встретились, - тихо сказал Гурьев. - Всё, что могу. Но обещать я не имею права, потому что не знаю, что у меня получится.
- У тебя получится.
- Мне бы твою веру, Иван Ефремыч.
- Бери, - тряхнул роскошным чубом Шлыков. - Бери всю, мне не жалко.
- Спасибо, Иван Ефремыч. Спасибо.
- Ты возвращайся, Яков Кириллыч. Возвращайся непременно, слышишь?! Ты ж мне… Эх! Возвращайся. Мы тебе со Степаном Акимычем такую невесту справим – у всего Забайкалья завидки полопаются. Чтоб наипервейший казачий род от тебя завести, атаманский… Слышишь?!
Провожали Гурьева в самом деле по-царски – развёрнутым строем, под знаменем, до самого Хайлара. На станции они обнялись с Котельниковым, потом со Шлыковым.
- Береги себя, Яков Кириллыч. Мы, твоё войско, ждать тебя будем. Сколько понадобится, знаешь. Когда позовёшь, - хоть к чёрту в зубы!
- Спасибо, спасибо, Иван Ефремыч. Ты, главное, поосторожнее. Людей береги. Самое важное – люди. Понимаешь?
- Ты пиши. Слышишь?!
- Напишу.
Он вскочил на подножку вагона, когда состав уже тронулся с места. И долго махал рукой тающим в морозной дымке казакам. Вот и эта глава окончена, подумал Гурьев с тоской. Ещё одна глава. Сколько их у меня будет? И будет ли?
Харбин. Декабрь 1929
Сумихара проснулся от прикосновения Гурьева, сел на постели. Он спал по-европейски, на кровати. Посмотрел на гостя, нахмурился:
- Ты почему входишь, как синоби? Я ждал тебя в миссии. В чём дело?
- Я не знаю, извините, Ясито-сама, - пожал плечами Гурьев. - Это ведь вы позвали меня. Что-нибудь случилось, вероятно. Я решил, что, кроме вас самого, никому не стоит знать, что я здесь.
- Правильно, - Сумихара накинул на плечи китель мундира. - Это правильно. Тебе нужно исчезнуть. Эти разговоры… На переговорах о мире красные будут требовать твою голову. Разумеется, никто ничего предпринимать не станет, но тебе лучше скрыться. Так будет лучше для всех, в том числе и для твоего войска.
- Моего войска?
- А что же это? - улыбнулся Сумихара. - Сабуро-сан мне всё доложил. Ты не такой, как другие воины Пути. Ты очень, очень странный. Что-то есть в тебе такое, чему я никак не могу подобрать верного слова.
- Я проиграл, - Гурьев опустил голову.
- Нет, - возразил Сумихара. - Просто ты ещё очень молод, и тебе ещё многому предстоит научиться. Конечно, ты не выиграл войну. Ты и не мог её выиграть. Ты выиграл нечто, куда более важное. Людей. Их веру.
- Веру? - Гурьев сжал кулаки. - Веру?! Веру во что?! Ясито-сама, они…
- Они по-своему истолковали твою силу, Гуро-сан. Всё придёт в равновесие, когда ты наберёшься опыта и знаний. Поезжай в Нихон, и немедленно. Потому что я не хочу, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое. Пока я ещё здесь.
- Пока?
- Меня отзывают домой, - настал черёд Сумихары опустить голову. - Это тоже одно из условий мирного договора. Я слишком явно встал на сторону русских, Гуро-сан. Это многим не понравилось.
- Простите меня, Ясито-сама.
- Ты здесь ни при чём, - Сумихара посмотрел в ночь за окном. - Я сам принял это решение. Я пойду до конца. Буду драться. Ты можешь рассчитывать на меня.
- Почему, Ясито-сама?
- России и Нихон не нужно воевать друг с другом. И никогда не было нужно. Мы просто пошли на поводу у жадных и недалёких, примитивных червей, не понимающих, что такое Долг и Дух. Конечно, нужно положить немало труда, чтобы русские окончательно, по-настоящему поняли это, осознали свою миссию. Но у них… У вас, - есть это стремление к Духу. Мы, японцы, уже почти подошли к этому. Почти. А остальные… Остальные, - они просто обречены. Все наши войны – это ведь лишь подготовка к главной битве. Самой главной.
- Вы христианин, Ясито-сама, - удивлённо проговорил Гурьев.
- Да, - согласился Сумихара. - Но, разумеется, тайный. Это немодно теперь дома. Но дело не в этом. Что-то произошло. Я не знаю, как выразить то, что я предчувствую. Что-то важное. Но что? - генерал посмотрел на Гурьева. - Поезд в Дайрен уходит сегодня рано утром. Твои документы, - он достал из внутреннего кармана плотный узкий конверт и вручил его гостю. - Возьми бумаги и уезжай. Там ещё деньги. Немного, но тебе хватит, чтобы добраться. Будь осторожен, Гуро-сан. Путь никогда не был лёгким. А теперь… Я желаю тебе удачи.
- Да. Это мне понадобится. Спасибо, Ясито-сама. Мы ещё встретимся. Прощайте.
Гурьев поднялся и вышел, - так же незаметно, как вошёл. Немного постоял на крыльце. Впереди снова ждало неведомое. Ну, да не привыкать. Гурьев вздохнул полной грудью и шагнул во тьму.
Москва. Октябрь 1935 г
Гурьев вошёл в подъезд своего старого дома, принюхался. Запах почти не изменился. Вообще мало что изменилось – вот только вахтёрши раньше не было.
- Здравствуйте, - вежливо поздоровался Гурьев и улыбнулся: – Здравствуйте, тётя Зина.
- Вы к кому, товарищ? - осторожно спросила вахтёрша. - Гражданин?
- Не узнаёте, теть Зин? - Гурьев продолжал улыбаться.
Вахтёрша привстала, поправила очки, присмотрелась – и рухнула обратно на стул. Прижала руку к груди, задохнулась:
- Яшенька… Сыночек… Вернулся… Господи, Господи…
Гурьев, не ожидавший, в общем-то, такой реакции, стремительно шагнул к женщине, подхватил:
- Тётя Зиночка, да вы что?! Ну-ка, ну-ка. Спокойно.
Женщина уткнулась ему в грудь:
- Яшенька… Вернулся, родименький. Вернулся. Уж как мы вас вспоминали-то. И Оленьку Ильиничну, и Николая-то нашего Петровича, и тебя, солнышко наше… Приехал. Дождались. Слава тебе, Господи…
- И зачем же вы так меня ждали-то? - улыбнулся опять Гурьев, хотя улыбаться как-то не очень хотелось.
- Как же, Яшенька, - женщина подняла к нему заплаканное, улыбающееся лицо. - Как же иначе-то? Это ж дом твой, Яшенька. Дом. Уж так мы тебя ждали…
- Ну, и как же вы тут без меня жили? Скучали – это вижу. А вообще?