- Максик, не суди меня строго, но я, кажется, очень слабая женщина… - тихо, все лаская его, говорила Ева. - Я должна признаться тебе в очень грешных мыслях… Если бы ты знал, как хочется мне улететь с тобою с этого неуютного острова далеко, далеко… Не сердись, милый, но здесь мы с нашей любовью точно в стеклянной банке какой выставлены… точно мы с обнаженными душами стоим на базаре… Там, в старом мире, можно было быть одиноким и среди миллионов, как в пустыне… Это очень нехорошо, что я говорю, милый?
- Нехорошо… - сказал Макс. - Разве ты думала, что пред тобою легкий путь?
- О, да!.. - воскликнула Ева. - Мне наша новая жизнь представлялась триумфальным шествием среди цветов, - с гимнами, смехом, поцелуями, - помнишь, как тогда, на палубе, в океане?…
- То был момент, прекрасный порыв… Нет, наше дело эго подвиг, тяжелый подвиг…
- О, какой тяжелый!.. - вздохнула Ева. - Эта борьба самолюбий, эти низкие интриги, это деление на повелителей и повинующихся, это приниженное искательство у сильных, как у этого противного Гольдштерна… И посмотри, что я на днях заметила: девушки пошли за цветами и любовно украсили ими свои уголки, и ни одной из них, ни одной не пришла в голову мысль пойти и украсить так нашу общую столовую, так, без всякого повода только от переполненного любовью сердца… И угнетает меня страшное убожество нашей жизни, - не та добровольная, прекрасная простота ее, о которой всегда говоришь ты, а какое-то роковое убожество, какое-то отсутствие таланта прекрасной жизни… Мы много говорим все о каком-то творчестве, но творчество это никогда не начинается. Милый, мечта умерла и что делать, я не знаю…
- Бороться еще… - сказал Макс. - Надо усвоить себе твердо, что пред нами не готовая Земля Обетованная, а тяжкое созидание веси Господней… И те темные явления, которые пугают тебя, родная, это как раз те пропасти, из которых поднимается в лазурь гордая, прекрасная, белоснежная вершина. Пойми и не забывай: нет пропастей, нет и вершин.
- Может быть, это и так, - печально сказала Ева и, оживляясь, мечтательно продолжала: - Но… мне хотелось бы сесть с тобой в маленькое суденышко под белым парусом и по мелким веселым волнам, в которых играют солнечные зайчики, плыть молча, плыть и смотреть в ласковое небо, далеко, далеко плыть… А потом приплыли бы мы - куда, не знаю… - и был бы у нас в горах, среди лесов, свой маленький, беленький, веселенький домик, но свой, свой… И ты писал бы свои стихи, свои прекрасные книги… И было бы хорошо, если бы это было там, на родине, в Европе, - я так люблю ее, и горы ее, и развалины замков, порос-шия барвинком и плющом, и шумные сельские ярмарки с веселой музыкой, и Большую Медведицу над снежными полями, и седые сказки о былом… И были бы мы вдвоем, только вдвоем и ты миллионы раз говорил бы мне: люблю, люблю, люблю тебя…
В сад быстро вошел комиссар с красной перевязью на рукаве и трое конвойных.
- Товарищ Макс, по постановлению чрезвычайной комиссии вы арестованы… - твердо сказал он и, обратившись к конвойным, прибавил повелительно: - Возьмите его…
Голос с далекого севера
Профессор Богданов работал в своей комнате. Пред портретом красавицы благоухали свежие цветы. В океане дремлет крейсер…
В дверь постучали.
- Войдите… - отозвался профессор.
В комнату быстро вошел лорд Пэмброк.
- А-а, милости просим… - приветствовал его хозяин.
- Садитесь… да что с вами? Вы расстроены?
- Да тут черт знает что делается!.. - садясь, воскликнул Пэмброк. - Ваше предсказание сбылось: Рейнхардт арестовал Макса. Ко мне прибежала вся в слезах Ева и сообщила эту новость, умоляя спасти его. Я тотчас же, конечно, отправился к этому негодяю, чтобы потребовать освобождения Макса: в конце концов он ведь германский подданный и…
- Ого, о чем вспомнил, анархист!.. - засмеялся профессор.
- Да ведь нельзя же, в самом деле, рассматривать этот остров, как какое-то суверенное государство, а Рейнхардта и его сообщников, как правительство! Все-таки это только место деликатной ссылки.
- Ошибаетесь, горячий друг мой… - возразил профессор. - С их точки зрения это фундамент, преддверие новой эры, с нашей - лечебница для душевнобольных…
- Во всяком случае одни больные не могут присвоить себе права казнить других больных только потому, что они им чем-то мешают или не нравятся!.. - воскликнул англичанин.
- Да разве не везде так делается? - усмехнулся профессор. - Но скажите между прочим, друг мой, чистосердечно: была ли бы ваша защита так же горяча, если бы… нос Евы был несколько подлиннее?
- Не знаю… - смутился немного Пэмброк. - Но к делу… Прихожу я, взбешенный, туда, - никого!.. Вся шайка куда-то исчезла…
- Уже? - усмехнулся профессор. - Значит, в пещеры устремились…
- А вы разве были там?
- Был… Мы хорошо выпили со жрецами, а потом, когда действие рома повергло их с непривычки в прах, я пробрался в пещеры… Первые две, маленькие, совсем пусты, - только кости каких-то животных белеют на полу, - а в третьей, большой и красивой, сидят три каменных изображения божества, - так, грубое подобие человека с невероятно зверским выражением лица… А пред ними - три больших камня, вероятно, жертвенники… На эти камни я и насыпал алмазов и сапфиров, а потом разбросал их и по земле, по направлению к дальним пещерам, куда ведет очень узкий проход… Ну, а затем вернулся домой…
- Слухи о сокровищах взбудоражили весь остров… - сказал, поблескивая очками, Пэмброк. - Точно что-то темное и пьяное ползает теперь среди людей. Но что нам здесь делать? Еве и Максу помочь надо.
- Торопиться некуда, мой друг… - возразил профессор. - Тем теперь не до Макса. А Максу посидеть за решеткой и Еве поволноваться немножко только полезно - ведь, это и есть курс их лечения. Для чего же мешать ему? А потом мы, конечно, постараемся освободить его… Да, вы знаете, на днях прибывает из Европы пароход? Я вот готовлю отчет за первое полугодие…
- Очень интересно, как вы это написали… - сказал лорд.
- Да так, как есть… - пожал плечами профессор. - Полный развал хозяйственной жизни, грызня разных котерий между собою за власть и не только впереди не видать никаких гордых завоеваний, но и то добро, которое привезли с собою, разматывается и топчется под ноги без всякой пользы для кого-либо. Я сам не ожидал, что результаты скажутся так быстро. Лечение идет настолько энергично и успешно, что значительную часть пациентов можно была бы выписать теперь же и возвратить в обычные условия жизни, но я хочу, чтобы они сами сказали это слово…
- А знаете, мне все кажется, что вы что-то слишком уж холодно относитесь к вашим… пациентам… - заметил Пэм-брок. - Ведь, многие из них искренне и глубоко страдают…
- Дорогой друг мой, я спокоен потому, что знаю, что другого выхода для них нет… - твердо сказал профессор.
- Они должны испить чашу священного безумия до дна и только там, на дне кубка, они увидят простую, казалось бы, истину, что они только неудавшиеся обезьяны, а совсем не боги-олимпийцы, какими они себя вообразили, совсем не Прометеи… Чем жестче опыт, тем скорее выздоровление… И мне иногда даже жаль, что вы здесь, - право, иногда вы очень мешаете им выздороветь…
- Я не такой объективный профессор, как вы… - улыбнулся Пэмброк, вставая. - Ну, до вечера…
- До вечера… - пожал ему руку профессор. - И не очень утешайте прекрасную Еву…
Лорд Пэмброк вышел, но только что профессор взялся снова за перо, как в дверь опять легонько постучали и в комнату вошел Петр.
- Извините, барин, что помешал… - сказал он. - Я хотел только спросить вас, правда ли, говорят, что скоро с родины пароход прийти должен?..
- Да. А что? - спросил профессор.
- Сделайте божескую милость, барин: отправьте меня домой… - сказал Петр. - Сил моих больше нету…
- В чем дело, голубчик? - ласково отозвался профессор, отодвигая отчет. - Зачем тебе домой?
Петр молчал в тяжкой борьбе с чем-то.
- Барин, да ведь вы… ничего не знаете… - едва выговорил он, наконец. - А я… я ведь… убивец… Ведь меня мать-сыра-земля не носит. Вся душа моя выболела…
- Постой, брат… Так волноваться не годится… - сказал профессор. - Давай говорить спокойно и толком… Можешь быть уверен, что никто, кроме меня, беды твоей знать не будет… Кто там? - крикнул он, отвечая на новый стук в дверь. - Войдите… А-а, пожалуйте… - поднялся он навстречу вошедшей в большом волнении Еве.
- Простите… - сказала она, взглянув на сильно взволнованного Петра. - Я, кажется, не вовремя…
- Мне, барышня, ничего… - волнуясь, отвечал Петр. - Я хошь на площади все скажу… И давно сказал бы, да ведь не поймут здесь этого… Здесь еще в ладоши хлопать будут: я убивец, а по-ихнему выходит, что я святое дело изделал…
- Ну, хорошо… Барышня добрая и поймет все, как нужно… - сказал профессор, подставляя стул Еве. - Садитесь… И ты садись… Вот так… - сказал он, сажая Петра за плечи на стул. - Не волнуйся и рассказывай все по порядку…