- Я, конечно, многое уже ведаю, - негромко произнес сидящий. - Яко ты обманом в сей терем вошел - не вопрошаю, ибо обсказали уже. Про сговор ваш тоже известно. И откель у тебя такая справная одежда в сундуке, ведаю, тако же и у кого ты оную отнял. Потому осталось выпытать одно - кто ты сам таков? Чьих бояр холоп? Когда от них убег? Али ты сам из сынов боярских? Так как, сам ответишь али подсобить?
- Сам, - кивнул я. - Родом я из Рима, а прозываюсь князем Константино Монтекки. Здесь, на Руси, я по торговым делам. Одежу… - И остановился, опешив и растерянно глядя на странную реакцию сидящего, который не просто хихикал или смеялся - закатывался от хохота.
Кое-как успокоившись, на что ушла минута, не меньше, и, вытерев выступившие слезы, он ехидно заметил:
- Не знаешь песни, так и не затягивай. А я, стало быть, с Угорщины, и звать меня не Никита Данилович, а какой-нибудь Иоганн.
- Иоганн - имя немецкое, - вежливо поправил я. - А на Угорщине чаще встречаются Ян и… - Как назло, на ум ничего не приходило. - И другие имена, - вывернулся я.
- Слыхал звон, да не ведает, где он, - сочувственно вздохнул Никита Данилович и пояснил: - Ян - то у ляхов. Эх ты, фрязин недоделанный. Думал бы допрежь того, как говорить. Не по себе дерева не руби. - И, глядя на меня, задумчиво протянул: - Плетей, что ли, ввалить?
- Не надо плетей, - возразил я. - А сказанное мною может подтвердить Пров Титыч, с которым мы вместе ехали до Костромы.
- Это я ведаю, - кивнул Никита Данилович. - И то, что ты в пути купчишку одного обобрал, тоже ведаю. Обсказали уже. И как ты сюда под его видом пробрался, донесли. Жалость, какая - не удалось вам его пришибить до смерти, недосмотрели.
Я вытаращил на него глаза, недоуменно пролепетав:
- Кого не пришибли?
- Купца иноземного, - терпеливо повторил Никита Данилович и участливо посоветовал: - Надо было вам поначалу в ларец его заглянуть да грамотку оттуда извлечь, а уж потом за другое лихое дело браться. Что ж вы так-то?
Кто может выступать в роли этого купца, я догадался, равно как и о причине этого - не успел сбежать. Оставался пустячок - доказать, что я это я, а он это он. Только как?
- А свод с купцом этим можно? - попросил я, хотя, честно говоря, и сам толком не понимал, зачем он мне.
- Он еще вчерась поутру в дорогу засобирался. К тому ж сказывал, что в зенки твои поганые глядеть уж больно для него отвратно, а потому просил ослобонить его от такого. Да и недосуг ему. Он и так уже, доброе дело делаючи, пострадал чрез вас.
- Какое еще доброе дело?! - возмутился я.
- А то не твоего ума, - сердито отрезал Никита Данилович. - То одних Годуновых касаемо.
- Не моего ума… - протянул я, напряженно размышляя, откуда мне знакомо имя и отчество средневекового следователя, и вдруг меня осенило.
Ну точно. Ведь Аксинья Васильевна получила вечером весточку, что к ее болезному супругу уже выехал Никита Данилович вместе с сыном Степаном. Значит, передо мной сидит Годунов. Если бы моя голова не была занята поисками скорейшего выхода из недоразумения, в которое я угодил, то я бы догадался об этом гораздо раньше, еще, когда он сам в начале разговора назвал себя, но… Что ж, теперь моя задача оправдаться облегчается. Тогда все просто как дважды два.
- А доброе дело - это то, что он мальчишку вез? - уточнил я. - Так ведь это я его вез. И Пров Титыч подтвердить может.
- Хитер ты. - Никита Данилович восхищенно покрутил головой. - Я тут уж три года губным старостой, а таких вертких татей не встречал. Сразу видать, не из простых будешь. Не иначе, как и впрямь сынок боярский. Тока вот умных людей провести надобно поболе ума, чем у тебя. Как ни вертись, а все не упомнишь, вот и даешь ты промашку за промашкой. То на именах угорских, теперь вот на купце.
- Какую еще промашку? - не понял я.
- Ну как же, - усмехнулся Никита Данилович. - Ведь ежели бы ты и впрямь ехал с ним бок о бок, яко равный, нешто стал бы его с "вичем" называть. Да нипочем. Он для тебя Пров Титов был бы. Ну а коль к нему нанялся - дело иное. Знамо, к хозяину надобно подходить со всем одолжением. Ну а тут по привычке и ляпнул.
"Вот тебе и еще один прокол, - мрачно подумал я. - И самое обидное, что ведь знал, как надо называть купца, прекрасно знал, просто решил, что тебе так удобнее, потому что привычнее. Ну и купцу приятно - он же весь цвел, когда ты его так называл. А теперь тебе твои привычки выйдут боком, и поделом. Нет чтоб как все люди…"
- И купчишку оного ты потому на свод просишь, что ведаешь - никто за-ради поганого татя за Провом Титовым на Сухону посылать не станет, - констатировал Никита Данилович. - А назвался ты ему при найме Васяткой Петровым, да мыслю я, и тут у тебя утайка. Но ничего, сведаем имечко доподлинное, - угрожающе пообещал он. - Ныне, можа, и промолчишь, вытерпишь, а к завтрему непременно поведаешь. Каков дядя до людей, таково и ему от людей, а что покушаешь, тем и отрыгнется.
- Свод с ним устроил бы и сразу увидел, что он ни одного языка не знает, - твердо заявил я, хотя на душе скребли кошки.
Еще бы. Если у этого губного старосты найдется хоть один человечек, который шпрехает по-английски, то дело закончится тем, что он уличит в незнании нас обоих. На этом все и закончится. Конец фильма под названием "Жизнь". Моя жизнь.
"А может, начнется, - тут же возразил я себе. - Ладно, тать их не знает, а купец? Получается, что на очную ставку пришли сразу два татя и ни одного купца. Должен заинтересоваться, обязательно должен. Да и в личности его усомниться тоже должен. Хотя да, остроносый уже уехал. Теперь ищи ветра в поле. Или удастся догнать?! - затеплилась в моей душе надежда. - Только как же его убедить, что надо организовать погоню за этим козлом?"
Но мои надежды развеялись в прах гораздо раньше, сразу после его слов:
- Так ведь я тоже на иноземном ничего не ведаю. Да и Ярема с Кулемой тако же. Потому и не будет свода, ибо прока я в нем не вижу. Ты свое гыр-гыр-гыр скажешь, он - свое, а потом каждый примется утверждать, что он, верно, говорил, а другой нес околесицу. А мне-то все одно невдомек, - развел он руками.
Логика была. Но я не сдавался.
- А про ворона он тоже сказывал? - поинтересовался я.
- Это который тебя изловить подсобил? - уточнил Никита Данилович. - Да про него вся Кострома говорит. Лихо он тебя пымал, ой лихо.
- А где сейчас птица, не говорил тебе этот купец?
- Так выпустил он его в благодарность за подмогу.
- А давай так сделаем, - предложил я, лихорадочно прикидывая в уме, как лучше все состряпать. - Ты людишек пошли вдогон, чтоб его вернули, а мне дай чугунок на ночь, и я ворона позову. Он прилетит и…
Снова в зрительном зале раздался нездоровый гомерический хохот, хотя актеры исполняли трагедию.
- Речист, да на руку нечист. Я о таком и слушать боле не желаю, - заявил Никита Данилович. - Ум есть сладко съесть, да язык короток. - И кивнул кому-то позади меня.
Я и опомниться не успел, как чьи-то здоровенные руки охватили меня, с маху кинули на лавку, отчего я едва не выбил передние зубы, и больно заныли ребра, а меня уже привычно вязали и задирали рубаху на спине. Сверху донесся скучающий голос Никиты Даниловича:
- Ну, я пошел, а вы ему покамест десяток всыпьте.
- Всего-то, - обиженно прогудел Кулема.
- Уж больно веселый он. Вона сколь смеху - ровно на скоморохов нагляделись али калик перехожих наслушались, - пояснил Никита Данилович. - За то ему и скидка. А бить велю Яреме. У него длань полегче, так что понорови татю - с оттяжкой, но исподволь. - И пояснил мне: - Он у меня судить-рядить не умеет, а бить разумеет.
Я прикусил губу и с ненавистью решил, что буду молчать всем гадам назло, как бы больно мне ни пришлось.
"Ничего, десять ударов это еще по-божески, - успокаивал я сам себя. - Зато потом у тебя будет впереди вся ночь, и ты обязательно что-то придумаешь, а завтра убедишь их послать погоню за этим козлом и во всем его уличишь. Не может такого быть, чтоб не уличил. Представь, как послезавтра в это же самое время разложат на лавке его, а не тебя, и всыплют не десяток, а двадцать или тридцать, потому что ты веселый, а он - сволочь. Да и бить его будет не Ярема, у которого рука полегче, а Кулема. Теперь представь все это и терпи".
Ой, мама!
Если у Яремы рука полегче, то Кулему я, наверное, вообще не выдержал бы. После первого удара я еще сумел стойко промолчать, хотя далось мне это нелегко, но после второго, потеряв стойкость, застонал, а затем, позабыв про гордость, про предстоящий послезавтрашний триумф, про то, что здесь растянут остроносого, заорал благим матом, поскольку боль и впрямь была адская. Когда Ярема бил, то я физически ощущал, что этот гад все перепутал и лупцует меня топором, с маху круша мои ребра. Когда же он оттягивал кнут назад, я начинал догадываться, что ошибся и в руках у него не топор, а пила.
Хрясь - вж-ж, хрясь - вж-ж, хрясь - вж-ж…
Что произойдет раньше - разрубит он меня или распилит - я не знал, да оно и не имело значения. Что угодно, лишь бы скорей.
Наконец экзекуция, продолжавшаяся вечность, все-таки закончилась. Я попробовал встать, но тут же вновь повалился на лавку, на этот раз больно стукнувшись носом - отвернуть лицо сил не было.