Охранники ухмыльнулись. Утренний цирк с конями. Пытать никого не надо - зубы выдирать, ногти выдергивать, слушать вопли жертвы. Можно просто посмотреть, как я, этот самый, на букву "п", карабкаюсь на заднее сиденье "газика" к Коле.
Поехали мы очень быстро - водитель плевать хотел на обледенелую дорогу. Мы гнали по берегам замерзшей Невы. У меня был поднят воротник, в лицо хотя бы не дуло ветром, рвавшим брезентовую крышу. Колю же, казалось, холод не волновал. Он смотрел на шпиль Иоанна Предтечи на том берегу и ничего не говорил.
Свернули на Каменноостровский мост - его стальные пролеты заиндевели, на фонарях висели сосульки. С него - на Каменный остров и лишь чуточку притормозили, объезжая воронку прямо посреди дороги, потом заехали на длинную аллею, обсаженную липами, от которых остались только пни, и остановились перед роскошным деревянным особняком с белыми колоннами.
Коля осмотрел здание.
- Здесь жили Долгоруковы, - произнес он, выбираясь из машины. - Про Долгоруковых вы, наверное, и не слыхали.
- Всем "господам" еще в 17-м шеи посворачивали, - отозвался один солдат, тыча стволом винтовки, чтоб мы двигались к парадным дверям.
- Некоторым - да, - подтвердил Коля. - А некоторые спали с государями-императорами.
При свете дня Коля выглядел, как на агитплакате - их расклеили по всему городу: лицо героя, волевой подбородок, прямой нос, на лоб падают светлые волосы. Дезертир что надо.
Солдаты завели нас на крыльцо, где на метр с лишним были навалены мешки с песком - пулеметное гнездо. У пулемета сидели двое бойцов, курили одну самокрутку на двоих. Коля принюхался и с тоской посмотрел на хабарик.
- Табак настоящий, - сказал он, когда конвоиры вталкивали нас в двери. Раньше я во дворцах не бывал - только читал про них. В романах описывались балы с танцами на паркете, слуги разливали суп из серебряных супниц, строгий отец семейства среди книжных шкафов в кабинете предупреждал рыдающую дочь, чтоб не связывалась с безродным мальчишкой. Однако старый особняк Долгоруковых величественно смотрелся только снаружи; внутри же по нему прошлась революция. Мраморный пол испакостили тысячи грязных сапог - полы здесь не мыли уже много месяцев. У плинтусов отставали закопченные обои. Никакой старой мебели не сохранилось, никаких картин или фарфоровых ваз - стены и полки красного дерева были голы.
Из комнаты в комнату сновали десятки офицеров в мундирах, бегали вверх-вниз по двойной лестнице - уже без перил, которые, видимо, пустили на растопку вместе с балясинами. Форма у всех офицеров была не красноармейская. Коля заметил, куда я смотрю:
- НКВД. Наверное, думают, что мы шпионы.
И без Коли было понятно, что НКВД. С малых лет я знал, как выглядят их мундиры - синие фуражки с малиновыми околышами, пистолеты "ТТ" в кобурах. Я научился опасаться их "паккардов", что стояли у ворот Дома Кирова, урча моторами, "черных воронков", в которых из дому увозили какого-нибудь несчастного. Только на моей памяти НКВД арестовало у нас в доме человек пятнадцать. Иногда арестованные через несколько недель возвращались - обритые наголо, лица бледные и безжизненные; при встречах на лестнице отводили взгляды и ковыляли к своим дверям. Сломленные, возвращались домой и понимали, должно быть, как им повезло, хотя отнюдь не радовались, что выжили. И они знали, что случилось с моим отцом, - потому и не смотрели в глаза.
Конвойные подталкивали нас и дальше, до застекленной террасы в самой глубине. Из высоких двустворчатых окон до полу открывался прекрасный вид на Неву и мрачные бесстрастные жилые дома на Выборгской стороне. За простым деревянным столом посреди этой веранды сидел пожилой человек. Плечом он держал возле уха телефонную трубку и что-то записывал карандашом в блокноте.
Мы остановились в дверях, а он на нас посмотрел. Похож на бывшего боксера - шея толстая, нос свернут набок и сплющен. Веки набрякшие, под глазами черные круги, а на лбу глубокие морщины. Седые волосы подстрижены очень коротким ежком. На вид ему было лет пятьдесят, но он запросто мог бы встать со стула и избить нас до смерти, даже не помяв мундира. В петлицах у него виднелось три шпалы. Я точно не знал, что они означают, но трех шпал во дворце больше ни у кого не было.
Человек отбросил блокнот на стол, и я увидел, что ничего он не записывал - просто рисовал крестики, снова и снова, и так изрисовал всю страницу. Меня это почему-то перепугало больше, чем его мундир или боксерская физиономия. Рисовал бы девушек или собачек - я бы понял. А тут - одни кресты.
Он смотрел на нас с Колей, и я знал - оценивает. Выносит приговор за наши преступления, приговаривает к смерти, а сам слушает голос в трубке.
- Ладно, - сказал он наконец. - Исполните к полудню. Без разговоров.
Повесил трубку и улыбнулся нам. Улыбка на его роже смотрелась так же нелепо, как и сам этот человек и его некрашеный деревянный стол на шикарной веранде старого роскошного дворца. У капитана госбезопасности - а я уже сообразил, что это, должно быть, тот самый, о ком ночью говорили солдаты, - была чудесная улыбка, зубы удивительно белые, и грубое лицо его все осветилось. Оно уже не грозило - оно приглашало.
- Дезертир и мародер! Ближе, ближе подходите, и наручники нам ни к чему. По-моему, ребятки буянить не станут. - Он махнул конвойным, те с неохотой достали ключ и сняли с нас оковы.
- Я не дезертир, - сказал Коля.
- Да? Свободны, - сказал капитан солдатам, на них даже не глянув. Те отдали честь и вышли.
Мы с капитаном остались одни. Он встал и подошел к нам. Кобура на поясе хлопала его по ноге. Коля стоял очень прямо, словно по стойке смирно перед офицером на смотру, и я, не зная, что делать, тоже выпрямился. Капитан подходил, пока едва не столкнулся с Колей нос к носу:
- Не дезертир, однако твоя часть сообщила, что ты пропал, а взяли тебя в сорока километрах от того места, где ты должен был находиться.
- Ну, объяснить это просто…
- А ты… - капитан повернулся ко мне, - на твою улицу опустился немецкий парашютист, а ты не сообщил органам. Решил сам поживиться за счет государства. Тоже можешь просто объяснить?
Мне хотелось воды. Во рту так пересохло, что он будто весь в чешуе был, как ящеричная кожа, а перед глазами уже скакали искорки.
- Ну?
- Извините.
- Извините? - Он пристально посмотрел на меня и рассмеялся: - Ну что ж, просишь прощения - тогда ладно, тогда все хорошо. Раз попросил прощения, это самое главное. Знаешь, парень, сколько народу я расстрелял? Не по моему приказу кто-то кого-то шлепнул, а я сам, вот из этого "ТТ"?… - Он хлопнул по кобуре. - Угадай. Не вышло? Это правильно, потому что я сам не знаю. Сбился со счета. А я из тех, кто предпочитает все знать. Я за всем слежу. Я точно знаю, сколько баб выеб - достаточно, уж поверь мне. Вот ты симпатичный парнишка, - сказал он Коле, - но попомни мои слова, у тебя столько не будет, хоть до ста лет доживи. Что вряд ли.
Я глянул на Колю - сейчас сморозит какую-нибудь глупость, и нас обоих шлепнут. Но Коле в кои-то веки сказать было нечего.
- "Извините" - так учителю в школе говорят, когда мелок сломают, - продолжал капитан. - Извинения от мародеров и дезертиров не принимаются.
- Мы думали, у него еда найдется.
Капитан долго на меня смотрел.
- Нашлась?
- Коньяку чуть-чуть. Или бренди… а может, шнапс.
- Каждый день за подделку продовольственных карточек мы расстреливаем десяток человек. И знаешь, что они нам говорят перед расстрелом? Что они хотели есть. Само собой, они хотели есть! Все хотят есть. Но воров мы все равно будем расстреливать.
- Я ж не у наших крал…
- Ты крал государственную собственность. Что взял?
Я мялся, сколько мог.
- Ножик.
- Ага. Честный вор.
Я присел и отстегнул ножны от лодыжки. Отдал нож капитану. Тот осмотрел немецкую кожу.
- И у тебя это было с собой всю ночь? Никто не обыскивал? - Он выматерился на выдохе - видимо, устал от всеобщей бестолковости. - Чего тут удивляться, что мы проигрываем войну. - Он вытащил нож и присмотрелся к гравировке: - "Кровь и честь". Ха… Ебать их в жопу, блядиных сынов. Умеешь?
- Что?
- Ножом пользоваться. Резать сплеча, - он показал, вспоров сталью воздух, - лучше, чем колоть. Труднее защититься. Цель в горло, а если не получится - в глаза или живот. В бедро тоже неплохо: там артерии. - Наставление сопровождалось живой демонстрацией. - И не останавливайся, - сказал капитан. Танцуя, он подошел почти вплотную; сталь сверкала. - Не прекращай - пусть нож все время движется, противник тогда перейдет к обороне. - Он сунул нож обратно в ножны и кинул мне: - Оставь себе. Пригодится.
Я воззрился на Колю, а тот пожал плечами. Все так странно, что не поймешь, как мозги ни напрягай, все равно ничего не поймешь. Я опустился на колено и снова пристегнул ножны к лодыжке.
Капитан подошел к окну; за окном ветер нес вчерашний снег по замерзшей Неве.
- У тебя отец поэт был.
- Да, - подтвердил я, не сводя глаз с капитанского затылка. Никто из родных отца не поминал уже четыре года. То есть прямо вот так. Ни словом.
- Хорошо писал. То, что с ним произошло… неудачно.
Что тут скажешь? Я смотрел в пол и чувствовал, как Коля щурится, глядя на меня, - соображает, что это за бессчастный поэт меня породил.
- Вы сегодня еще не ели, - сказал капитан. Он не спрашивал. - Крепкий чай с хлебом - как вам? А может, и ухи раздобудем. Боря!
На веранду заглянул адъютант с карандашом, заткнутым за ухо.
- Накорми ребят завтраком.
Боря кивнул и так же быстро скрылся.
Уха. Ухи я с лета не ел. Такая же дикая экзотика, как, например, голая девчонка на острове в Тихом океане.