- Ты еврей? Похож на еврея.
- А вы на фашиста.
- Я знаю. Ich spreche ein bisschen Deutsch , к тому же. Просился в разведку, да разве послушают? Так ты, значит, еврей?
- А вам какое дело?
- Нечего стыдиться. Мне нравятся евреи. Эмануил Ласкер у меня второй любимый шахматист. На одну ступеньку ниже Капабланки… А Капабланка - это Моцарт, чистый гений. Нельзя любить шахматы и не любить Капабланку. А вот в эндшпиле никто не сравнится с Ласкером. Еда есть?
- Нет.
- Руку протяни.
Наверняка ловушка. Мы так в детстве играли, ловили дураков. Он сейчас меня по ладони шлепнет или я так и буду сидеть с протянутой рукой, пока не пойму, что меня облапошили. Но раз предлагают еду, отказываться нельзя, хоть и поверить трудно. Я вытянул руку во тьму и стал ждать. Через секунду у меня на ладони лежал ломтик чего-то холодного и жирного. Не знаю, как он отыскал мою руку, но как-то нашел, причем сразу, не шарил.
- Колбаса, - сказал он. Помолчал. - Не переживай. Не свиная.
- Я ем свинину. - Понюхав колбасу, я отгрыз кусочек. От мяса она отличалась так же, как пайковый хлеб от настоящего, но в ней был жир, а жир - это жизнь. Я жевал этот ломтик как мог медленно, чтобы хватило на подольше.
- Чавкаешь, - раздалось замечание из тьмы. Скрипнуло - военный сел на нижнюю койку. - И полагается говорить "Спасибо".
- Спасибо.
- На здоровье. Как зовут?
- Лев.
- А фамилия?
- А вам какое дело?
- Да просто вежливость, - сказал он. - Например, если я с кем-нибудь знакомлюсь, я говорю: "Добрый вечер, меня зовут Николай Александрович Власов, друзья называют меня Коля".
- Да вам просто хочется узнать, еврейская у меня фамилия или нет.
- А еврейская?
- Да.
- Ага. - Он удовлетворенно вздохнул: инстинкт его не подвел. - Спасибо. Даже не знаю, чего ты так боишься ее называть.
На это я не ответил. Если он не знает чего, нет смысла и объяснять.
- И за что ты здесь? - спросил он.
- Поймали. Дохлого фрица обирал на Воинова.
Военный встревожился:
- Фрицы уже на Воинова? Началось?
- Ничего не началось. Он летчик с бомбовоза. Выбросился с парашютом.
- Наши сбили?
- Мороз его сбил. А вас за что?
- Да по глупости. Думают, я дезертир.
- Чего не расстреляли?
- А тебя чего не расстреляли?
- Не знаю, - признался я. - Сказали, что я "как раз капитану".
- А я не дезертир. Я студент. Я диплом защищал.
- Да ну? Диплом? - Никогда у дезертиров не бывало глупее предлога.
- "Трактовка "Дворовой псины" Ушакова сквозь призму современного социологического анализа". - Он подождал, что я на это отвечу, но мне сказать было нечего. - Знаешь такую книгу?
- Нет. Ушаков?
- Образование в школах стало ни к черту. Из нее куски надо заучивать наизусть. - Говорил он, как брюзгливый старый профессор, хотя даже с первого взгляда мне стало понятно, что ему от силы лет двадцать. - "На бойне, где мы поцеловались впервые, воздух еще смердел кровью агнцев". Первая строка. Есть мнение, что это величайший русский роман. А ты про него ни разу не слышал.
Он притворно вздохнул. Минуту спустя я услышал, как что-то странно царапается. Словно крыса точит когти о тюфяк.
- Это что? - спросил я.
- Хм?…
- Не слышите?
- Это я пишу в дневник.
С открытыми глазами в такой тьме я видел не больше, чем с закрытыми, а этот сидит и пишет в дневник. Ну да, карандаш по бумаге царапает. Через несколько минут дневник захлопнулся, и мой сокамерник, судя по шороху, сунул блокнот в карман.
- Я умею писать в темноте, - сказал он и легонько рыгнул. - Есть у меня такой талант.
- Заметки к "Дворовой псине"?
- Именно. Чудно, а? Глава шестая: Радченко на месяц попадает в "Кресты", потому что его бывший лучший друг… Нет, не стану ничего выдавать. Но должен признаться, сюда меня, похоже, привела судьба. Я побывал везде, где был Радченко, - во всех ресторанах, театрах, на кладбищах… по крайней мере, тех, что сохранились. А вот здесь еще не доводилось. Критики утверждают, что пока не проведешь ночь в "Крестах", не поймешь и Радченко.
- Вот вам повезло.
- Угу.
- Так, думаете, утром нас шлепнут?
- Сомневаюсь. Нас бы не держали всю ночь, чтобы утром расстрелять. - Говорил он довольно беспечно, словно мы обсуждали футбольный матч, чей исход большого значения не имел, как бы ни решилось дело. - Не срал восемь дней, - признался мой сокамерник. - Заметь, я не говорю: не просирался, - потому что не просирался я уже несколько месяцев. Я про то, что вообще последние восемь дней не срал. - Мы оба помолчали, раздумывая над этим сообщением. - Как считаешь, сколько человек может прожить, не сря?
Вопрос интересный, мне и самому было любопытно, но ответить я не мог. Потом услышал, как сосед лег, довольно зевнул - расслабленный, счастливый, надо полагать; как будто зассанный соломенный тюфяк ему - что пуховая перина. Еще с минуту висело молчание, и я решил, что сокамерник уснул.
- Стены здесь, наверное, толщиной больше метра, - вдруг сказал он. - Хоть выспимся - здесь нас уж точно никто не тронет. - С этим он и уснул; слова перешли в храп так быстро, что я было решил - притворяется.
Я всегда завидовал тем, кто быстро засыпает. Надо полагать, у них мозг чище, половицы в черепе лучше выметены, а все мелкие чудища надежно заперты в пароходном кофре в изножье кровати. А вот я родился с бессонницей, без сна и умру, истратив тысячи часов на томление по забытью, по резиновой кувалде, которая дерябнула бы меня по башке - не сильно, не насмерть, а только так, чтобы отрубиться на всю ночь. Только этой ночью мне спать не придется. Я пялился во тьму, пока та не стала сереть, пока у меня над головой не проступил потолок, а свет с востока не просочился в узкую зарешеченную бойницу, которая все-таки существовала. И лишь тогда я сообразил, что к ноге у меня до сих пор пристегнут немецкий нож.
3
Где- то через час после рассвета дверь в камеру открыли два новых охранника, подняли нас и надели наручники. На мои вопросы не отвечали, но Коля попросил у них чашку чая и омлет, и это их, похоже развеселило. Должно быть, шутили в "Крестах" нечасто, потому что шуточка была неудачная, но охранники все равно заухмылялись, выталкивая нас в коридор. Где-то кто-то стонал - тихо и нескончаемо, как судовая сирена вдалеке.
Я не знал, на виселицу нас ведут или на допрос. Ночь прошла без сна; кроме глотка из немецкой фляжки, я не пил ничего с самого дежурства на крыше Кирова. Там, где я лбом стукнулся о потолок, выросла шишка с младенческий кулачок. Утро не задалось. Хуже, наверное, и не бывало, но жить все равно хотелось. Я хотел жить и знал, что не смогу достойно встретить смерть. Упаду перед палачом или расстрельной командой на колени, взмолюсь, чтобы пощадили, ведь я так молод, кинусь описывать, сколько часов проторчал на крыше в ожидании вражеских бомб, расскажу, сколько баррикад помогал строить, сколько рвов выкопал. Мы все это делали, все сражались за правое дело, но я же истинный сын Питера, смерти я не заслужил. Что я такого сделал, а? Ну, выпили мы трофейного коньячку, что ж меня за это теперь - к стенке? Петлю на шею мне, грубую пеньку на цыплячью мою шейку, чтоб мозг навсегда отключился, - только за то, что ножик с дохлого фрица снял? Не надо, товарищи. Нет во мне ничего хорошего, но не настолько же.
Охранники провели нас вниз по каменной лестнице - ступени были стерты сотнями тысяч сапог. За железной решеткой, отсекавшей нижнюю площадку, сидел старик. На шее у него был толстый серый шарф в два слоя. Старик ухмыльнулся нам, показав беззубые десны, и отпер калитку. Через минуту перед нами открылась тяжелая деревянная дверь, и мы вышли на свет. Вышли из "Крестов", живые и невредимые.
Явная отсрочка исполнения смертного приговора не произвела на Колю впечатления. Он нагнулся, скованными руками зачерпнул горсть чистого снега, поднес к лицу и стал лизать. Я позавидовал его дерзости - и у себя во рту ощутил вкус холодной воды. Но злить охрану не хотелось. Выход из "Крестов" казался странной ошибкой, и я рассчитывал, что меня запихнут обратно, если сделаю что-то не то.
Охранники довели нас до "газика". Мотор урчал, из выхлопной трубы шел вонючий дым, а впереди сидели два бойца и без всякого любопытства смотрели на нас из-под ушанок, натянутых на самые лбы.
Коля заскочил на заднее сиденье, не дожидаясь команды.
- Господа, в оперу!
Охранники хохотнули опять. Видимо, за долгие годы работы в "Крестах" перестали различать, что смешно, а что нет. А вот солдаты не засмеялись. Один повернулся и оглядел Колю.
- Еще слово, курва, скажешь, и я тебе руку сломаю. Я б тебя вообще пристрелил, дезертира. Ты… - Он повернулся ко мне: - Залезай.
Коля уже открыл было рот, и я понял, что драки не избежать: не похоже, чтобы солдат блефовал, а Коля, судя по всему, не понимал простых угроз.
- Я не дезертир, - сказал он. Скованными руками он сумел подтянуть левый рукав шинели, рукав армейского свитера, рукава двух гимнастерок под ним и протянул голую руку бойцу на переднем сиденье. - Хочешь сломать мне руку - ломай, но я не дезертир.
Долго- долго никто ничего не говорил: Коля взирал на солдата, тот пялился на него, а мы стояли и смотрели на них обоих. Поединок воль впечатлял, и нам было интересно, кто победит. Наконец солдат признал поражение - отвернулся и рявкнул на меня:
- Полезай в машину, гаденыш.