- Что такое? Не любишь старика Герасимова?
- За что его любить?
- Ну он же патриот. С нами, в Питере, а не где-то с Ахматовой и ей подобными.
- А я за Льва, - сказала Соня, подбросив щепок в буржуйку. Светлые волосы у нее порозовели от света углей, а ушки на секунду стали малиновыми и прозрачными. - Герасимов - рупор партии, вот и все.
- Хуже, - сказал я и сам удивился: голос у меня зазвенел от злости. - Он называет себя писателем, но писателей ненавидит. Он же читает их лишь для того, чтобы посмотреть, чего опасного они написали, как оскорбили партию. И если он решит, что это крамола, все - выступает на бюро Союза писателей, громит их в печати, на радио. В одном комитете кто-то как-то даже сказал: "Ну, Герасимов говорит, что это человек опасный, а Герасимов - наш, значит, он и впрямь опас…"
Я умолк на полуслове. Мне показалось, мой наряженный голос зазвенел на всю квартиру: я быстро смутился от того, что выболтал слишком много и слишком не вовремя. Соня и Коля смотрели на меня: она - встревоженно, а он - вроде бы даже с почтением, как будто прежде считал меня глухонемым, а сейчас вдруг понял, что я умею произносить слова.
- Твой отец - Абрам Бенев.
Я ничего не ответил, но Коля и не спрашивал. Он сам себе кивнул, словно ему вдруг все стало ясно.
- Мог бы и раньше сообразить. Не понимаю, зачем тебе это скрывать. Он был поэт - настоящий поэт, таких немного. Ты должен гордиться.
- Ага, расскажи еще мне про гордость, - рявкнул я. - Сперва задаешь дурацкие вопросы, а я не желаю на них отвечать. Это мое дело. Я с чужими о родственниках вообще не разговариваю. Но ты меня будешь учить, чтоб я отцом гордился…
- Ладно, ладно. - Коля поднял руки. - Хорошо, извини. Я не в этом смысле. Я просто к тому, что мы ведь уже не чужие.
- Я одна сижу тут как дура, - сказала Соня. - Лев, прости меня… я даже не слыхала о твоем отце. Он писал стихи?
- Великие стихи, - сказал Коля.
- Второй сорт не брак, как он сам обычно говорил. И не раз. Дескать для его поколения есть Маяковский - и есть все остальные. Так вот, он - как раз посередке этих всех остальных.
- Нет-нет, не слушай его. Он был замечательный писатель. Честно, Лев, я не льщу. "Зашел в кафе поэт, когда-то знаменитый…" Изумительное стихотворение.
Ну да, его печатали во всех сборниках - по крайней мере, тех, что выходили до 37-го. Я перечитывал его сотни раз после того, как отца забрали, но вот так, вживую, голосом… Вслух этих строк давно никто не произносил.
- И он… его… - Соня дернула подбородком - мол, "туда". Значить могло что угодно - сослали в Сибирь, застрелили в затылок, ЦК заткнуло рот. В точности никто не знал - что. "Его убрали?" - вот что спросила она, и я кивнул.
- Я наизусть помню, - сказал Коля, но, спасибо ему большое, читать целиком не стал.
Дверь открылась, вошел Тимофей - тот хирург, которым мы познакомились накануне. Сразу подошел к буржуйке, стал греть над ней руки. Заметил Дорогушу в жестянке, присел над ней, осмотрел, уперев руки в колени:
- Это откуда?
- Ребята с Нарвской заставы принесли. У какого-то мальчишки взяли.
Тимофей выпрямился и усмехнулся. Из кармана пальто достал две луковицы:
А я в госпитале вот разжился. Делиться не хотел, но у нас, похоже, сегодня чудесный супчик получится.
- Дорогуша не в суп, - сказал Коля. - Нам яйца нужны.
- Яйца? - Тимофей обвел нас всех взглядом, посмотрел на Дорогушу, опять на нас. С таким видом, словно мы пошутили.
- На Дорогушу все рукой махнули, - продолжал Коля, - а по-моему, она справится. Ты про кур что-нибудь знаешь? Сможет она снести дюжину яиц ко вторнику?
- Что ты мелешь?
Казалось, хирург все больше злится. Коля раздраженно посмотрел на него: с чего вдруг такой тон?
- Ты по-русски не понимаешь? Мы ждем яйца.
Мне вдруг почудилось, что сейчас они подерутся. Тогда Красной армии придется худо - хирурги нам нужны, а Коля уложил бы этого задохлика одним ударом. Но Тимофей вдруг расхохотался, качая головой и явно рассчитывая, что мы подхватим.
- Да смейтесь сколько влезет, - сказал я. - А курицу не троньте.
- Это не курица, дубина. Это петух.
Коля замялся: вдруг хирург водит нас за нос, чтобы только сварить из Дорогуши суп? Я придвинулся к гнезду и присмотрелся к птице. Не знаю, с чего я решил, будто что-нибудь в ней разгляжу. Что я, пипиську у нее хотел найти?
- Значит, говоришь, яйца она класть не будет? - переспросил Коля, не сводя глаз с Тимофея.
Хирург ответил медленно, словно разговаривал с умственно отсталыми:
- Во-первых, это он. А во-вторых, да - шансов у него маловато.
10
Той ночью суп был - как в июне, совсем как наши доблокадные обеды. Сонин поклонник, военный летчик, подарил ей не гнилую картофелину. Коля возмутился: не станет он есть подарок от другого ухажера. Но протесты его, как он и рассчитывал, проигнорировали, и суп из Дорогуши получился наваристый: картошка, лук и побольше соли. К счастью для нас, остальные хирурги ночевали где-то в другом месте. На крылышко и чашку бульона Соня выменяла у соседки бутылку хорошей водки. Немцы лениво шмальнули по городу всего несколько снарядов, словно бы напомнить о своем существовании, но, видимо, в тот вечер им было чем заняться. К полуночи мы все напились, набили себе животы, Коля с Соней ушли в спальню, а мы с Тимофеем при свете буржуйки резались в шахматы.
В середине второй игры я сделал ход конем, Тимофей долго смотрел на доску, потом слегка отрыгнул и сказал:
- Ого. Недурно.
- До тебя только дошло? В прошлый раз я поставил тебе мат за шестнадцать ходов.
- А я думал, это от выпивки. Ну мне тогда кранты, наверно?
- Ты пока жив. Но это ненадолго.
Он опрокинул короля и опять рыгнул - довольный тем, что может это сделать, раз у него в животе хоть что-то есть.
- Бессмысленно. Ладно. Курицу от петуха ты не отличаешь, а в шахматах сечешь.
- Я раньше лучше играл. - Я снова поставил короля и сделал ход за Тимофея. Интересно, насколько удастся отсрочить эндшпиль?
- Раньше - лучше? Когда у мамки в животе, что ли, был? Тебе сколько вообще, четырнадцать?
- Семнадцать!
- Бреешься?
- Ну да.
Тимофея, похоже, не убедило.
- Я просто усы сбрил… А зимой растет медленней.
В соседней комнате тихо ахнула Соня, потом засмеялась, и я представил себе, как у нее запрокинута голова, горло открыто, торчат соски на маленьких грудях…
- И где только люди силы берут, - сказал Тимофей, потянувшись и откидываясь на одеяла, постеленные в несколько слоев. - Кормите меня супом каждый вечер - и никакая баба не нужна.
Он закрыл глаза и вскоре заснул. Хорошо им, быстрым таким. А я остался один - слушать любовников за стенкой.
Коля разбудил меня перед зарей, сунул мне в руку чашку кипятка. Сам он разглядывал нашу вчерашнюю шахматную доску. Тимофей спал на спине, раскрыв рот и закинув руки за голову - словно врагу сдавался.
- Кто черными играл?
- Я.
- Ты бы его за шесть ходов разгромил.
- За пять. А если б он ошибся - за три.
Коля нахмурился и сгорбился над доской, пока не вычислил.
- Да. Могешь.
- Спорить еще не передумал? Что там у тебя? Голые француженки?
Он улыбнулся, протирая заспанные глаза:
- Могу просто подарить. Как услугу. Покажу, где у них что. Ладно, давай обувайся.
- Мы куда?
- Во Мгу.
Может, Коля и дезертир, только голос у него властный по самой природе своей, и ботинки мои зашнуровались сами чуть ли не до конца, не успел я усомниться в директиве. Он уже надел шинель и кожаные перчатки, дважды обернул шею шарфом и проверил зубы в зеркальце над тумбочкой с чайником.
- Так, до Мги пятьдесят километров.
- Прогулка на день. Вчера мы плотно поужинали - доберемся.
До меня медленно доходило все безумие такой пропозиции.
- Это же за линией фронта. Зачем нам вообще туда идти?
- Сегодня суббота, Лев. Яйца нам нужны ко вторнику, а в Питере мы их не найдем. У Сониного дяди был этот совхоз, так? Скорее всего, немцам он не помешает. Они ведь тоже яйца любят.
- У нас такой план? Пройдем полсотни километров, переползем линию фронта, найдем птицеферму, которую, может быть, не сожгли, стырим дюжину яиц и вернемся?
- Таким тоном все нелепо звучит.
- Каким еще тоном? Да я просто спрашиваю! У нас план такой, что ли? Там даже Соня не бывала ни разу! Как мы найдем этот совхоз?
- Так Мга же! В ней разве заблудишься?
- Я вообще не знаю, где она!
- О! - сказал Коля, нахлобучивая шапку. - Это как раз просто. На Московской линии. Пойдем по шпалам.
Тимофей хрюкнул во сне и перевернулся на бок. Я уже знал, что врачи и солдаты способны проспать любой шум, если он не угрожает их жизни. Наша с Колей перебранка, должно быть, только убаюкивала Тимофея. По крайней мере, такое у него было мирное и счастливое лицо. Я смотрел на хирурга и ненавидел его - за то, что быстро заснул на этих одеялах, за то, что ему тепло, удобно, он сыт, никакой донской пустозвон не гонит его ни в какую Мгу, никакой капитан госбезопасности не шлет незнамо куда за яйцами для свадебного торта.
Я повернулся к Коле - глядя в зеркальце, тот ухарски заламывал шапку на голове. Колю я ненавидел еще больше. Бодрый и наглый пижон, свеженький и всем довольный в шесть утра, будто вернулся из отпуска на Черном море. Наверняка от него еще пахнет… ею, хотя, если честно, никаких запахов я в эту рань вообще не чуял: квартира за ночь выстыла. Шнобель мой служил главным образом для показухи и как мишень для насмешек, а запахи различал скверно.