Известие о выживших меня приободрило. Убежище в подвале было вроде крепкое - если жильцы успели, могли и выжить. Домашние Веры и близнецов хватали детей в охапку и всегда стремглав неслись в подвал, едва звучала сирена. А вот бандит Заводилов - напротив. Его я вообще в убежище не помню. Тревогу он обычно просыпал - так же он спал по утрам: на лбу холодная тряпка, рядом голая девушка. По крайней мере, так мне рисовалось. Нет, он бы в убежище не успел, хотя, с другой стороны, дома он часто и не ночевал. Занимался где-то своими таинственными делишками или пьянствовал с другими бандитами.
Соня налила нам с Колей по стакану "блокадного чая". Я снял варежки - впервые после завтрака у капитана. Горячий стакан у меня в ладонях был как живой - будто зверушка, у которой бьется сердце, есть душа. Пар окутывал мне лицо, я наслаждался им и не сразу сообразил, что Соня что-то у меня спросила.
- Что, простите?
- Я спрашиваю - у тебя родные там остались?
- А… нет - они еще в сентябре уехали.
- Это хорошо. Мои тоже. Младшие братья у меня в Москве.
- А сейчас и туда немец подошел к самым воротам, - сказал Павел. У него было личико хорька; он не сводил глаз с буржуйки, а больше никуда не смотрел. - И нас возьмут через неделю-другую.
- Да пускай берут, - отозвался Тимофей. - Мы им покажем Ростопчина - все сожжем, а сами уйдем. Где им тут жить будет? Что есть? Зима о них позаботится.
- "Ростопчина покажем"… фу. - Соня скривилась, будто чем-то гадко запахло. - Нашел героя, тоже мне.
- А он и есть герой. Историю-то не по Толстому учить надо.
- Да-да, граф Ростопчин, друг народа…
- Политику сюда не путай, а? Мы о военном деле говорим, а не о классовой борьбе.
- Не путай политику? А чего ее путать? Война тебе что - не политика?
Спор прервал Коля - заговорил, глядя себе в стакан, который держал обеими руками:
- Немцы Москву не возьмут.
- Кто сказал? - осведомился Павел.
- Я. В начале декабря фрицы были в тридцати километрах от города. А теперь - в ста. Вермахт раньше не отступал. Они не умеют. Они учились только наступать - так у них в учебниках написано. Атаковать, атаковать, только атаковать. А сейчас катятся назад и не остановятся, пока не опрокинутся на спину в Берлине.
Все долго молчали. Девушки смотрели на Колю, глаза на их изможденных лицах блестели. Все они были в него немного влюблены.
- Можно вопрос, товарищ? - Павел сделал ироническое ударение на слове "товарищ". - Если вы в армии такой важный человек и в курсе всех стратегических планов - почему ж вы тогда тут с нами сидите?
- Свои приказы я обсуждать не могу, - ровно ответил Коля. Его не смутило оскорбление.
Он отхлебнул кипяток, подержал во рту. Соня не сводила с него глаз, и он ей улыбнулся. Больше никто не сказал ни слова. Даже не шевельнулся, но что-то вокруг изменилось. Коля и Соня словно бы вышли на сцену, в лучи прожекторов, а мы все превратились в безмолвных зрителей. Оголится ли кто-нибудь перед нами? Прелюдия уже началась, хотя они сидели поодаль друг от друга, а сверху на них было по многу слоев теплой одежды. Я пожелал себе, чтобы когда-нибудь девушка так посмотрела и на меня, хоть и понимал, что случится это вряд ли. Узкоплечий, вообще весь тщедушный, взгляд осторожный и боязливый, как у грызуна, - никаких плотских чувств такие не вызывают. Хуже всего у меня был нос - этот ненавистный клюв, этот шнобель, мишень тысяч оскорблений. Быть евреем в России и без того скверно. Но если у тебя нос, как на антисемитской карикатуре, поневоле станешь себя презирать. Нет, я по большей части гордился тем, что я еврей, - я просто не хотел выглядеть евреем. Выглядеть мне хотелось арийцем - светловолосым, голубоглазым, широкоплечим и с волевым подбородком. Короче, мне хотелось походить на Колю.
А тот подмигнул Соне и допил чай. Вздохнул, глядя в пустой стакан:
- А знаете, я ведь девять дней не срал.
Ночевали мы все в гостиной - все, кроме Коли и Сони. Они встали, будто по незримому сигналу, и скрылись в спальне. Остальные расположились на полу, в одеялах. Сбились поплотнее друг к дружке для тепла, поэтому когда где-то среди ночи погас огонь в буржуйке, я не очень замерз. Мешал спать мне не холод, а приглушенные Сонины вскрики из другой комнаты. В них слышалось невозможное счастье, словно Коля уничтожал в ней все горе последнего полугода, отметал весь голод, холод, все бомбы и всех немцев. Соня - милая и добрая, но слушать, как ей хорошо, было выше моих сил. Мне самому хотелось бы унести симпатичную девушку подальше от блокады. А я вместо этого лежал на полу в чужой квартире рядом с незнакомым парнем, который подергивался во сне, и от него воняло вареной капустой.
Не думаю, что длилось у них долго - у кого найдется столько сил? Только мне казалось, что Сонины вскрики не стихали полночи. Коля разговаривал с ней - тихо, через тонкую стену не слышно, голос звучал размеренно, словно Коля читал ей передовицу. Что же он ей рассказывает, интересно? О чем вообще разговаривать с девушкой, когда с ней спишь? Мне это было очень важно. Может, он ей цитирует того автора, про которого мне столько пел. Может, рассказывает, как мы дрались с людоедом и его женой… Хотя это вряд ли. Я лежал в темноте и слушал их, а ветер тряс окна в рамах, да в буржуйке потрескивали последние угольки. Слушать, как люди любят друг друга, - нет ничего хуже на свете.
8
Наутро мы стояли возле дома в двух кварталах от Нарвской заставы и глядели на плакат, в гигантское лицо Иосифа Виссарионовича Сталина.
- Наверное, здесь, - сказал Коля, притопывая ногами, чтобы не замерзнуть окончательно. Сегодня было холоднее, чем вчера, хотя, казалось бы, куда уж холоднее. На бескрайнем бледно-голубом небе торчала лишь одна рыбья кость облачка. Мы подошли к парадному. Дверь, само собой, оказалась заперта. Коля постучал кулаком, но никто не открыл. Мы стояли как идиоты, хлопая руками, чтобы не замерзнуть, до носов закутавшись в шарфы.
- И что теперь?
- Кто-нибудь рано или поздно зайдет или выйдет. Да что с тобой такое сегодня? Ты чем-то недоволен.
- Со мной все хорошо, - ответил я, но даже сам услышал недовольство в собственном голосе. - Час мы сюда перлись, еще час простоим под дверью, а никакого старика с курятником не будет.
- Нет-нет, тебя что-то еще мучает. Про Киров думаешь?
- Ну конечно, я думаю про Киров, - рявкнул я, разозлившись, что он спросил, потому что я вовсе не думал ни про какой Киров.
- У нас в конце лета был старшина по фамилии Беляк. Вояка до мозга костей, мундир всю жизнь носил, с белыми воевал и все такое. И вот как-то вечером видит - парнишка один, Левин его звали, сидит, письмо из дому читает, а сам плачет. Дело было в окопах под Териоками - еще до того, как их финны опять заняли. Левин даже сказать ничего не мог, только сидел и ревел. Кого-то у него там немцы убили. Не помню кого - мать, отца, может, всю семью… не знаю. В общем, Беляк взял у Левина это письмо, очень аккуратно сложил и сунул ему в карман гимнастерки. А сам говорит: "Ладно, поревел - и хватит. Но чтоб я от тебя больше ни мява не слышал, пока Гитлер на суку не повиснет".
Коля уставился вдаль, задумавшись над словами старшины. Ему, видимо, казалось, что в них есть мудрость, а по мне - так одна искусственность. Таких доводов мой отец терпеть не мог - журналисты-партийцы сочиняли их для статеек "Герои Гражданской" в "Пионерской правде".
- И он перестал?
- Тогда - перестал. Только пару раз носом хлюпнул. А ночью опять за свое. Только дело не в этом.
- А в чем?
- Не время слезы лить. Нас хотят уничтожить фашисты. Тут слезами не поможешь - драться надо.
- А кто льет? Никто не льет.
Но Коля меня не слушал. У него что-то застряло в зубах, и он пытался выковырять ногтем.
- А через несколько дней Беляк наступил на мину. Противопехотные - они мерзкие. От человека такое остается…
Он умолк, не договорив, словно бы увидел перед собой останки своего командира, а мне стало стыдно от того, что я плохо подумал про старшину. Может, изъяснялся он казенно, однако хотел ведь помочь бойцу, отвлечь от трагедии дома, а это важнее того, какие слова подбираешь.
Коля опять постучал в дверь. Немного подождал, вздохнул, поглядел на одинокое облачко в небе:
- Хорошо бы годик-другой пожить в Аргентине. Я океана не видел. А ты?
- Не-а…
- Ты что-то хмур, о мой семит. В чем дело-то?
- Пошел ты к свиньям сношаться.
- Ага! Вот оно что! - Он чуть подтолкнул меня и отскочил, подняв руки к груди, как боксер перед спаррингом.
Я сел на ступеньку парадного. От малейшего движения у меня перед глазами танцевали искры. Проснувшись у Сони, мы только выпили чаю - еды не было, а остаток "библиотечной карамельки" я берег на потом. Я посмотрел на Колю - в глазах его читалось участие.
- О чем ты говорил вчера? - спросил я. - Когда… ну, в общем, когда ты с нею был?
Коля прищурился - вопрос его озадачил.
- С кем? С Соней? А что я говорил?
- Ты с ней все время разговаривал.
- Когда мы… любовь крутили?
Вышло неловко. Я кивнул. Коля нахмурился:
- А я разве что-то говорил?
- У тебя рот не закрывался!
- Да все как обычно, по-моему. - И вдруг его лицо осветилось улыбкой. Он подсел ко мне. - Ах, ну конечно же - ты никогда не бывал в этой стране и, вероятно, не знаешь обычаев. Хочешь понять, о чем нужно говорить.
- Я просто спросил.