- Здеся во всех домах людоеды, - отозвался шофер. - Добро пожаловать в город Ленина. Вали с дороги.
- Минуточку, - раздался из кабины голос. Вышел офицер. Он больше походил на преподавателя математики, чем на военного: аккуратно подстриженные седые усы, хрупкая шейка. Оглядел Колину форму, посмотрел ему в глаза.
- Почему не в части? - спросил он.
Коля вынул из кармана записку капитана и протянул офицеру. У того изменилось лицо. Он кивнул Коле и жестом велел нам забираться в машину:
- Показывайте.
Через пять минут мы с Колей опять вошли в людоедскую квартиру - на сей раз в сопровождении четверых солдат с "Токаревыми". Они обводили стволами углы, но даже с вооруженным эскортом страх меня едва не утопил. Опять детские ребрышки на крюке, опять ляжка с содранной кожей, рука без пальца - мне хотелось зажмуриться и больше не открывать глаза никогда. Бойцы, хоть и привычные выносить с поля боя изувеченные трупы павших товарищей, и те отвернулись от цепей.
Великан и его жена исчезли. Все оставили - коптилки еще горели, в самоваре не остыл чай, - а сами сбежали куда-то в ночь. Осмотрев квартиру, офицер покачал головой. В стенах голодными распахнутыми ртами зияли дыры - туда попадало железной трубой.
- Внесем в список, отменим паек, конечно, только вряд ли поймаем. Разве что по чистой случайности. Милиции, считайте, нету.
- Где ж ему прятаться? - спросил Коля. - Таких здоровенных лбов в Питере больше нет.
- Тогда лучше будьте начеку, - отозвался один солдат, возя пальцем по рваному краю дыры в стене.
6
- Ну ты ее и завалил, - сказал я Коле, пока мы плелись мимо часовой башни Витебского вокзала - самого роскошного в Ленинграде. Даже сейчас роскошного, хотя поезда не ходили почти четыре месяца, а витражи забили фанерой.
- Крепко вышло, а? Ни разу до этого женщину не бил. Но вышло вроде уместно.
Мы с ним будто условились так разговаривать - легко и беззаботно, два молодых человека просто обсуждают бокс. Только так ведь и можно. Нельзя впитать слишком много правды, нельзя признать ртом то, что видели глаза. Приоткроешь дверь хоть на сантиметр - учуешь гниль, услышишь крики. Поэтому дверь и не открывалась. Умом лепишься к задачам на день - как найти еду, воду и хоть какое-нибудь топливо, - а все остальное будет после войны.
Комендантский час еще не объявили, но он вот-вот начнется. Заночевать мы решили в Доме Кирова: я знал, что щепок на приличный огонь мне хватит, а в чайнике еще была вода из реки. Идти не очень долго, но паника моя рассосалась, и я себя ощущал дряхлым стариком. От бега ныли ноги. Завтрак у капитана был чудесен, но от него растянулся желудок, и муки голода уже давали о себе знать. Только сейчас к ним примешивалась тошнота - из головы никак не шли детские ребра. Я погрыз мерзлую "библиотечную карамельку", но на вкус она была как высохшая кожа, и проглотил я ее с усилием.
Коля хромал рядом - ноги не держали и его. Однако в лунном свете он выглядел беззаботно, как всегда, - тягостные мысли, похоже, его не мучили. Может, на душе ему было спокойнее от того, что он повел себя храбро и решительно, а я… я трясся на темной лестнице и ждал, когда же меня спасут.
- Слушай, мне… я хочу сказать - извини. Я убежал, прости меня, пожалуйста. Ты спас мне жизнь.
- Я же сам тебе сказал: беги.
- Да, но… Надо же было вернуться. Нож-то был у меня.
- Был, это правда, - рассмеялся Коля. - А толку-то? Посмотрел бы на себя со стороны, когда им размахивал. Давид и Голиаф, ха… Да он бы живьем тебя слопал.
- Я бросил тебя одного. Думал, тебя убили.
- Ну, они тоже так думали. Но я ж говорю, у меня быстрые кулаки.
И он пару раз ударил воздух перед собой, крякая, как настоящий боксер: х-ха! х-ха!
- Я не трус. Нет, я знаю, похоже, что там я струсил, но я не трус.
- Послушай меня, Лев, - произнес он, приобнимая меня за плечи так, чтобы я приноровился к его широкому шагу. - Ты не хотел заходить в эту квартиpy. Это я, как деревенский дурачок, настоял. Поэтому нечего извиняться. Больше того, я тебя трусом нe считаю. Оттуда сбежал бы любой, у кого хоть чайная ложка соображения есть.
- Ты же не сбежал.
- Quod erat demonstrandum, - ответил он, явно гордясь своей латынью.
Мне полегчало. Коля действительно велел мне бежать. Да верзила пробил бы мне в черепе дыру. Ему это - как ребенку пальцем вишневый пирожок проткнуть. Может, я и не сгеройствовал, но ведь и родину не предал.
- А заехал ты ей здорово.
- Не скоро она опять детишек жевать сможет.
И Коля сам ухмыльнулся своей шуточке, только ухмылка продержалась недолго. У нас обоих перед глазами светились куски бледного мяса, клеенка, вся мокрая от крови… Мы жили в городе, где по улицам бродят ведьмы, Баба-яга с Кощеем Бессмертным - они хватают маленьких детей и кромсают их на куски.
Завыла сирена - долгий одинокий вой. Вскоре его подхватили все сирены в городе.
- А вот и фрицы, - сказал Коля, и мы прибавили шаг, заставляя усталые тела шевелиться. На юге начали рваться снаряды - дальний грохот литавр: это немцы принялись за свой вечерний обстрел огромного Кировского завода, где строили половину советских танков, самолетных двигателей и тяжелых орудий. Большинство рабочих ушли на фронт, и к токарным и сверлильным станкам встали женщины. Завод не сбавлял оборотов, в печах не гас огонь, красные кирпичные трубы дымили. Производство ни на день не прекращалось, хотя на крыши цехов падали бомбы, а мертвых девушек уносили от конвейера, и окоченевшие руки их не выпускали инструментов.
Мы спешили мимо красивых старых зданий Литовского проспекта - белые каменные фасады, с фронтонов щерились головы сатиров с бараньими рогами, высеченные еще при императорах. В каждом доме здесь было свое бомбоубежище в подвале. Жильцы набивались туда десятками, поближе к единственной коптилке, ждали отбоя воздушной тревоги. Снаряды рвались близко - мы уже слышали их вой на подлете. И ветер дул сильнее - ныл в оконных проемах брошенных квартир. Словно господь бог сговорился с немцами сдуть наш город с лица земли.
- На фронте, - рассказывал на ходу Коля, - учишься точно определять, куда снаряд упадет. - Он сунул руки в карманы шинели: шли мы против ветра, который лишь миг назад дул нам в спину. - Слышишь эту дуру и знаешь - упадет в ста метрах слева. А этот - в реку.
- А я сразу "юнкерс" от "хайнкеля" отличу.
- Да уж надеюсь. "Юнкерс" ревет как лев, а "хайнкель" зудит комаром.
- Ну тогда "хайнкель" от "дорнье". Я пожарной бригадой командовал у нас в…
Коля поднял руку, чтоб я замолчал. Остановился. Я тоже.
- Слышишь?
Я прислушался. Кроме зимнего ветра - ничего: он, казалось, дул со всех сторон сразу, набирал силу над Финским заливом и стонал во всех переулках. Я решил, что Коля услышал вой подлетающего снаряда, и посмотрел в небо, словно можно было разглядеть несшуюся к нам смерть, словно я бы успел увернуться. Вдруг ветер стих - всхлипы его успокоились, как истерика у ребенка. Снаряды рвались к югу, судя по гулу - в нескольких километрах от нас, но все равно так близко, что мостовая сотрясалась под ногами. Однако слушал Коля не ветер и не грохот разрывов. В старом доме кто-то играл на пианино. Света в окнах не было, не горели ни лампы, ни свечи. Жильцы, должно быть, спустились в убежище - если не ослабли от голода, если им было уже не все равно, - и в доме остался только этот неведомый пианист. Играл во тьме, бесстыдно и точно, словно выставляя напоказ свои громоподобные форте фортиссимо, которые сменялись хрупкими пианиссимо. Он будто спорил сам с собой, свирепый муж и робкая жена в одном лице.
Все мое детство прошло под музыку - и по радио, и в концертных залах. Родители были страстными поклонниками; таланта играть у нас в семье не водилось, но слушать мы умели - и гордились этим. Я на слух различал все двадцать семь этюдов Шопена по нескольким первым тактам; знал всего Малера - от "Lieder eines fahrenden Gesellen" до незаконченной Десятой. Но того, что мы с Колей услышали в тот вечер, я ни разу не слышал - ни раньше, ни потом. Мелодия глушилась стенами и расстоянием, мешал ветер - но в этой музыке чувствовалась мощь. То была музыка войны.
Мы стояли под давно обесточенным уличным фонарем, опутанным паутиной инея. На юге грохотали огромные пушки, луна таилась за муслиновыми облаками - а мы слушали. Слушали все до последней ноты. А когда музыка стихла, что-то вдруг стало не так: слишком хорошо играл, слишком умело - и никаких аплодисментов. Мы постояли еще немного в тишине, глядя в черные окна. И наконец, выждав почтительную паузу, двинулись дальше по проспекту.
- Повезло, что рояль ему на дрова не порубили, - сказал Коля.
- Да кто бы он ни был, такому музыканту нельзя без инструмента. Может, это сам Шостакович. Может, он здесь и живет где-нибудь.
Коля презрительно глянул на меня и сплюнул на панель:
- Шостаковича три месяца назад эвакуировали.
- Неправда. Он во всех газетах на снимках в пожарной каске.
- Ну еще бы - герой. Только он в Куйбышеве, насвистывает себе мелодии, которые у Малера спер.
- Ничего он не пер у Малера.
- Я думал, ты за Малера горой. - Коля искоса глянул на меня, иронично скривив губу. Я уже привык к этой его манере - сейчас скажет колкость. - Разве еврей тебе не ближе поляка?
- Они же не воюют. Малер писал великую музыку. И Шостакович пишет великую музыку…
- Великую? Ха… Он бездарь и вор.
- А ты болван. И ничего не смыслишь в музыке.