- Н-ну, перекладываю я это бумажки из папочки в папочку, в обед кушаю за чистой скатертью всякие разносолы, рабочий день у меня с десяти утра до пяти часов пополудни… Воюю, короче!.. - продолжал подполковник. - Пока не услышал, что красные взяли Суоярви. Буквально кипя от гнева, прорвался на прием к Барону. Он даже слегка оторопел, особенно когда его адъютант доложил ему на ушко, что я за птица! Высказал я Маршалу свои взгляды… Особо отметил, что сил на оборону у нас на Севере нет. Значит, что? Правильно! Надо НАСТУПАТЬ. Старик расчувствовался, обнял меня, поцеловал и послал на ху… То есть на Север, с предложением самостоятельно сформировать из того, что там есть, группу войск и её же возглавить. Типа, на тебе Боже, что нам не гоже, а сдохнет там Ахрим, да и хрен бы тогда с ним! Н-ну, вот такие дела… Выпьем, что ли, Юсси Иванович?
И мы немедленно выпили.
… Странное дело, но водка закончилась как-то совершенно неожиданно. Хотя мы и пили чисто по-фински! Видимо, от того она и закончилась.
Однако Пааво утешил меня, нажав на кнопочку электрического звонка. Мгновенно воплотившийся проводник принес нам еще по чуть-чуть (ну, там, всего пару бутылок, на брата!) и обильную закуску: соленые орешки и моченую клюкву на крохотных блюдечках…
Расстегнув с разрешения подполковника самый верхний крючок кителя, в этом совершенно непотребном виде я вольно раскинулся, как хан бухарский, на мягком диване. И тихо мрачнел. Мы, финны, как выпьем, так сразу впадаем в смертную тоску. Это называется скандинавский тип опьянения.
Подполковник, извлекши из кожаного чехла настоящую, ужасно дорогую "кремону", меланхолично наигрывал на мотив старого, забытого вальса:
Всё закончилось в страшном году:
И забор, и лазейки,
И черёмуха в старом саду
На плетёной скамейке…
Вижу - мама в окошке грустит,
Вяжет осень прозрачные сетки,
И записка в кармане лежит
От весёлой соседки…
Снова чудится Город в снегу,
Дед Мороз и Снегурка!
Разве запах забыть я могу
Мандариновой шкурки?…
И у ёлочки первый шажок,
Разноцветные блёстки?…
И тебя, мой счастливый дружок,
В этой новой матроске?…
Вот и, собственно, кончилась жизнь.
Не осталось ни строчки.
Вновь навалится сквозь миражи
Потолок одиночки.
И среди переломанных звезд,
Кирпичей и бутылок
Из нагана конвойный матрос
Влепит пулю в затылок…
… У меня привычно запершило в горле. Оттянув ворот большим пальцем, я, как привык это делать двадцать один год подряд, машинально потер сизый старый шрам, уходящий от кадыка под белоснежную подшивку воротничка потертого мундира…
- Чего это у тебя? - печально спросил мой визави.
- Да так! Порезался, когда брился…, - с такой же тихой печалью ответил ему я.
… Это было весной, в Свеаборге… Той самой долгожданной весной, когда, НАКОНЕЦ, как-то совершенно незаметно и совершенно бескровно рухнул проклятый царизм, о скорой гибели которого так мечтали все интеллигентные люди! С какой трепетной радостью я привязывал на петличку своей серой шинели шелковый красный бант! Увы, алого муара в лавке Офицерского экономического общества уже не оказалось, всё раскупили. Что, вы не понимаете, от чего мы, офицеры, а значит, дворяне - были тогда поначалу так рады? Да потому, что гражданин Романов всех нас уже глубоко достал! До самого донышка.
Достал своей никому не нужной войной за Босфор и Дарданеллы (и зачем нам тот Босфор? У нас в Выборгском заливе свой Бьеркезунд есть!), достал бьющей в глаза наглой роскошью имперского Петрограда на фоне серой деревенской нищеты и убогой безысходности красно-кирпичных фабричных трущоб, достал тягостным унижением служилого армейского офицерства нищетой скудного жалования и полнейшим безгласным бесправием…
Так что мы с радостной надеждой вдыхали тот пьянящий, пахнущий морем и весной соленый воздух свободы! Но мы, офицеры, малость ошиблись. Соленый воздух пах не морем, а кровью… Мы так ждали радостных перемен! И дождались…
… Революция причалила к Минной пристани Свеаборга под красным кумачом, поднятым над сторожевым кораблем, бывшим нашем же, крепостным свеаборгским, военведомским буксировщиком мишеней "Кречет".
Теперь на его борту была уже не армейская, а флотская команда, возглавляемая представителем "Центробалта".
Вот это мы как-то упустили из виду…
В самом деле: наш добрый "Кречет" ассоциировался у нас с нечастыми, весьма приятными вылазками в Гельсинкфорс, когда можно было побродить всласть по Эспланаде, вдоволь полюбоваться на роскошные витрины, досыта понюхать аромат свежайших сдобных булочек с кремом из дверей кафе… На большее наших нищенских финансов вряд ли хватило.
Вежливые и деликатные матросы ласково отобрали у нас личное оружие и почти нежно, под белы руки, проводили в трюм…
Еще когда нас, выстроив вдоль борта на палубе, разоружали, со стороны трехэтажных офицерских домов донесся стон и тихий, безнадежный плач наших женщин. Они еще ничего не знали, но…
А потом нас, офицеров, не говоря дурного слова, стали выводить из трюма по одному на верхнюю палубу. Вызывали по списку, отмечая фамилии, чтобы кого-нибудь, часом, не забыть.
Вызванного раздевали на пронизывающем ветру донага… Затем связывали отведенные назад руки у локтей и кистей. Иногда связывали и ноги. А иногда оттягивали голову назад и притягивали её к рукам.
Потом отрезали уши, нос, половые органы… И в таком виде бросали в воду прямо у пирса.
Ужаснее всего было не это… не страшная, медленная смерть в ледяной черно-зеленой воде, не муки… А то, что происходило это на глазах женщин, детей, матерей и отцов. Они стояли у берега на коленях, моля матросов убить нас как можно скорее… Но революционные матросы только весело смеялись в ответ.
И что же? - скажете вы. Вы, офицеры, так и дали себя зарезать, как баранов? Нет, некоторые сопротивлялись. Георгиевский кавалер штаб-капитан Новицкий, отставленный от фронтовой службы по контузии, расшвырял было своих палачей, бросился в воду… Но был ранен, поднят с воды. Приведен в сознание. А потом сожжен заживо в топке кочегарки…
А меня пожалели, отметив моё доброе отношение к солдатам. И, ткнув штыком в горло, просто швырнули за борт…
Я НЕ ЗНАЮ, как я выплыл…
Но долго был безгласен и недвижим, и мог только видеть…
И я видел, лежавший в постели, парализованный так, что мог только с трудом глотать жидкую тюрю, которую натирала мне теперь уже вдова моего товарища по батарее, в доме которой нашел нежданно я приют… Я видел, как, наконец, вернулись НАШИ, те, которые с погонами!
Которые спросили, войдя в комнату: "Ты русская?! А ребенок твой - русский? Это очень хорошо!"
Потом веселый подпрапорщик с чистым, открытым, финским лицом взял из колыбели заходящуюся ревом испуганную полуголовалую малышку, поднял её, держа за полненькую ножку с морщинками - перевязочками, на которой была надета синенькая вязаная пинетка, и с размаху ударил головкой о печку. Ребеночек только вякнул, оставив на чистенькой побелке ярко-алое пятно в виде многолучевой звезды…
А потом они весело и радостно насиловали женщину, в конце концов посадив её, как на кол, на ножку опрокинутого вниз столешницей стола… А в её мертвые руки ей заботливо положили посиневшее тельце ребенка, крепко привязав к ней полотенцем… А мне ничего не сделали, сказав, что я и так скоро подохну…
А я после их ухода внезапно для себя встал и пошел. Искать своих. Вот, до сих пор так и хожу…
Такие дела.
… - Юсси, а ты у красных был? - вдруг неожиданно спросил меня подполковник.
- А как же! - радостно подтвердил я. - Под командой доблестного комбрига товарища Котова…
- Котов, Котов…, - наморщил лоб мой собеседник, размышляя. - Есть такой. Котов, Николай Яковлевич, девяносто третьего года рождения, сын дворянина - помещика Павлоградской губернии. Отец его имел сорок десятин чернозёмов, два магазина в Павлограде, свечной заводик. Бывший офицер старой армии, к концу Великой войны подполковник. С марта семнадцатого - эсер. Избран председателем полкового, корпусного и армейского Совдепа. Награжден орденом Боевого Красного Знамени в один день с Махно. Руководитель партизанского движения в тылу деникинцев, участник штурма Перекопа. После взятия Крыма - активно расстреливал своих вчерашних союзников, махновцев. Инспектор пехоты РККА. Затем, следует необъяснимый кульбит. Становится наш комбриг из пехотинцев руководителем Особой Липецкой авиашколы. В 1937 году он обвинен: в шпионаже в пользу Германии (передал, будучи в командировке от Академии им. Фрунзе, в Германский Генеральштаб письмо от комкора Эйхе); в участии в военном заговоре; в развале работы Липецкого центра боевого применения авиации; а также в хищении государственных средств в особо крупном размере. Расстрелян по процессу Уборевича … Во всяком случае, он был к расстрелу приговорен…
- Скажите, подполковник… вы шпион? - потрясенно спросил я.
- Да ты что? - фарисейски возмутился абсолютно трезвый бывший командир полка специального назначения. Или всё - таки не бывший?
- Так когда твои дорожки с сим достойнейшим красным героем разошлись? - с ласковой нежностью, будто накидывая мне на шею любовно намыленную удавку, продолжил экспресс - допрос Талвела.
… Итак, 9 июля 1919 года жители местечка Каменный Брод услышали на улице выстрел… и потом, еще… И все слышится мне тихий, напевный говорок чудом выжившего старого жида:
"А потом началась сплошная пальба, как при взятии большого города, слава Б-гу, хоть не орудийная.
А потом, по пустым, немощеным улицам раздался гулкий стук копыт.